Вдруг я увидела, как сверху вниз по откосу, размахивая сверкающей косой, зашагал великан. Он был такого роста, что среди остальных казался именно великаном. Шагал он просторно, оставляя за собой полосу, чистую, как бритая голова. «Кто это?» – спросила я невольно, любуясь его движениями. «Неужели не узнала?! Это же Тагир, сын горбатой Шахрузат», – ответил Омардада. «Ах, да. Но ведь он, кажется, болен?» – уточнила я, зная, что Тагир вернулся с фронта с сильной контузией. Он никого не узнавал, даже мать. Долго возили его по больницам Москвы и Ленинграда, но ни один врач не мог излечить его. «Он теперь здоров. Женился. В колхозе самый передовой работник, – ответил Омардада. – А знаешь, доченька, кто его вылечил?» В ответ на мой недоуменный взгляд он гордо произнес: «Мать его вылечила». И рассказал следующую историю.
Словно гром, словно обвал в горах, словно щебень, ударивший в лицо тяжелыми брызгами, ворвался в нее этот смех. Резкий. Хриплый. Даже не смех, а перекаты дикого грохота, от которого хотелось спрятаться: зарыться головой в подушку или бежать-бежать…
– Перестань! – в отчаянье крикнула Шахрузат. – Перестань сейчас же!
Руки дрожали, никак не попадали в рукава кофты, вывернутой наизнанку. Ногой она распахнула дверь…
Но смех настигал ее. Словно бешено билась о берег вспухшая, напоенная осенними дождями река. Словно треснув, распадалась скала. Словно каменные волны догоняли друг друга и с грохотом разбивались.
Не помня себя, Шахрузат бежала по мягкому, выпавшему за ночь снегу. Аул еще спал. И следы ее галош четко врезались в этот первый снег. Они вели на окраину аула, туда, где узкая горбатая улочка, словно споткнувшись о камень, поворачивала в сторону к подножию гор. Здесь, на воле, снег был глубже, доходил почти до колен, и, завязнув в нем, Шахрузат невольно остановилась. Прислушивалась – смеха не слышно. Она облегченно вздохнула и обернулась туда, где, утопая в снегу, спал аул. Ни один человек еще не поднялся на крышу, чтобы сбросить снежную шапку. Не вышел во двор, чтобы расчистить дорожку. Еще клубились в небе сизые дымки очагов. Грустно и одиноко белел снег на каменных плитах кладбища. Над могильными холмиками подмерзшей земли выросли новые холмы – из снега.
«Неужели он все еще смеется?» – подумала она и отвернулась, чтобы не видеть своего аула, своей крыши, так же засыпанной снегом, как и все остальные, но все-таки в чем-то для нее отличной от остальных, не видеть дерева старой груши с корявыми узловатыми ветками, на которые она лазила девчонкой. Теперь эта груша не дает плодов. Шахрузат отвернулась, встала спиной к аулу, и тут же ее глаза натолкнулись на горбатую неуклюжую гору: под высокой папахой снега она казалась еще более горбатой и неуклюжей.
«Неужели всегда, до конца дней она будет напоминать мне о том, что было», – подумала Шахрузат.
Позади лежал аул, где дико хохотал Тагир, откуда она бежала, чтобы не слышать этого хохота. Впереди гора, больно напоминающая о былом. И не на чем было остановить взгляд, и некуда спрятаться от воспоминаний.
…Отец Шахрузат Хамид был уважаемым человеком в ауле. Нет на селе семьи, которая бы не нуждалась в кузнеце. Среди немногих необходимых ремесел это было едва ли не самым нужным. С утра до вечера пропадал он в своей маленькой кузнице: точил серпы и косы, мастерил лопаты и кирки, гнул плуги. Но было у него и второе ремесло, редкое по тому времени. Он лечил людей. Аульчане очень гордились тем, что у них есть свой собственный лекарь, и с малыми и большими болячками шли к нему. Хамид и напоит настоем трав, и обмоет рану, и даже вытащит больной зуб. Для аула, затерянного в горах, где не было ни больниц, ни лекарей, такой Хамид был большой удачей. Его широкие большие руки с черными, потрескавшимися горбинками над каждым суставом, руки, привыкшие к грубой работе кузнеца, оказывается, ловко держали в руках и щипцы, которыми он удалял зуб. Бывало, перебросит щипцы из одной руки в другую, подует на них, словно гасит лампу, зажмет голову больного в своих крепких руках – и готово. Можно «полюбоваться» выдернутым зубом и даже взять его на память. Редко кто из больных отказывал себе в этом удовольствии. Правда, порой случались казусы. Шахрузат помнит, как однажды отец при свете лампы вырвал зуб у старой Умулхаир. А она как закричит: «Не тот, не тот, здоровый ты вырвал». – « Если так, сейчас удалим и больной. У меня сил хватит и на второй зуб», – ничуть не смутившись, ответил отец. «Спасибо, Хамид. Дай Аллах тебе столько лет жизни, сколько сейчас звезд на небе», – запричитала Умулхаир, прижимая к щеке платок, испачканный кровью, и пятясь к дверям.
Многое помнит Шахрузат как сейчас. Помнит она, как весь аул вышел косить траву, а Хамид сидел у межи, накрыв голову двумя лопухами, и точил серпы и косы. Стоял знойный полдень лета. Подходили косари, оставляли тупые косы и брали наточенные, тут же испробовав их на стебельных травах. Шахрузат, аккуратно одетая, со множеством косичек на голове, стояла тут же и не сводила глаз с отца, с его рук, которые так ловко и быстро точили серпы. Хамид работал молча и сосредоточенно. Дочь тоже молчала. Но ей не было скучно. Так остро блестели отточенные лезвия, так ярко вспыхивали искры, летящие из-под молота… Так радостно звенели и пели косы в его руках… И вдруг прибежал Сурхай, сын чабана Исмаила. Бледный от страха, он сказал, что отец его сорвался со скалы. Хамид молча выслушал – рука его с поднятым молотом так и застыла в воздухе. Не говоря ни слова, он пошел к дому Исмаила: даже забыл снять с головы лопухи, и они смешно торчали куполом. За ним, всхлипывая, бежал Сурхай. Шахрузат подумала и тоже помчалась следом…
Исмаил лежал на паласе, расстеленном на полу. Лежал вытянувшись, разбросав руки, бледный, словно неживой. На его обветренных губах запеклась кровь: наверное, потому, что он время от времени сильно прикусывал губу, и лицо у него корчилось.
– Что, Исмаил? – спросил Хамид, наклоняясь к нему.
– Ноги! Ноги не двигаются, – прошептала жена Исмаила. Она стояла в углу, и лицо у нее было белым, как стенка.
Сурхай и Шахрузат остановились на пороге и во все глаза с любопытством смотрели на происходящее.
Хамид между тем опустился на колени и сначала осторожно, а потом все сильнее и увереннее стал ощупывать ноги больного. Исмаил вскрикнул, тут же подбежала жена и взяла его за руку.
– Соль, холодная вода, мед, войлок, кожаные веревки, – отрывисто скомандовал Хамид.
Жена Исмаила вышла и принесла воду, войлок и соль.
– Больше ничего нет, – сказала она виновато.
Отец рассердился и, глядя на Шахрузат, закричал:
– Чего стоишь? Ступай, скорее домой, скажи матери, чтобы дала мед и кожаные веревки. Да, постой… веревки найдете в кузнице под бревнами.
Шлепая босыми ногами по камням, нагретым солнцем. Шахрузат бежала домой. Вдруг она услышала за спиной смех и оглянулась: это был Сурхай. Он догнал ее и прямо-таки заливался смехом.
– Ты чего? – спросила Шахрузат и насупилась.
– Ну и глупая же ты, – сквозь смех еле выговорил Сурхай. – Щипцы притащила…ноги удалить.
– А ты еще глупее, – отрезала Шахрузат. – У него отец умирает, а он хохочет…
Когда Шахрузат передала матери то, что велел ей отец, та, как всегда, начала лить слова:
– Мало того, что запустил свое хозяйство, мало того, что лечит людей за одно сухое «баркала», мало того, что родная дочь ходит без башмаков, так еще все берет из дому, будто у меня здесь и мед течет родниками, и травами растут кожаные веревки…
– Отец велел! – настойчиво повторила Шахрузат.
– Велел, велел… Мало того, что он нас пустил по миру, мало того, что… – и снова полились слова, как вода из дырявой тучи.
Жена Хамида Написат была полной противоположностью своему мужу. Хамид слыл молчаливым – Написат болтала без умолку. Хамид был работящим и в праздник не мог усидеть без дела. Написат и по дому работала так мало, словно все время просила разрешения то у левой, то у правой руки. Трудно с ней было Хамиду. Но с годами он научился пропускать ее слова мимо ушей.
– На вот, – сказала Написат, – сгребла последний со дна кувшина. И веревка тоже последняя, – и Написат протянула дочери стакан засахарившегося меда и клубок веревки.
А Шахрузат по дороге к дому Исмаила думала: «И почему мать каждый раз говорит «это последнее»? Если отец снова велит ей дать все нужное, она опять даст и снова скажет «последнее».
Когда Шахрузат, запыхавшись, влетела в дом Исмаила, отец уже делал перевязку. Склонившись над медным тазом, он смочил войлок в соленом растворе и заворачивал в него ногу больного. Увидев дочь, он молча взял у нее кожаную веревку и поверх войлока перетянул ею ногу. Жена и сын Исмаила из угла комнаты молча, затаив дыхание, смотрели на него. А Сурхай даже рот раскрыл. И сердце Шахрузат переполнилось гордостью за отца. Ей хотелось выбежать на улицу и кричать, кричать на весь аул: «Смотрите, какой у меня отец! Он все может! Если бы его не было, все бы умерли».
– Вот и все! – спокойно сказал Хамид и тем как бы вернул дочь с неба на землю. – До свадьбы заживет! Да, не забудь пить мед. – И он, налив меда в миску, развел его в холодной воде.
Жена Исмаила наконец вышла из угла и поднесла миску ко рту мужа. Исмаил приподнял голову и, как маленький, дотронулся до края миски губами.
– Выздоравливай! Я на днях загляну, – сказал Хамид и, согнувшись, чтобы не удариться о притолоку вышел. Шахрузат побежала следом за отцом. У ворот она оглянулась. На крыльце стоял Сурхай и, засунув руки в карманы своих заплатанных штанов, внимательно смотрел на нее. Шахрузат хотела помахать ему рукой, но почему-то смутилась и вместо этого погрозила мальчику пальцем. А, погрозив, еще больше смутилась и скорее юркнула в ворота.
Помнит Шахрузат и свой первый праздник – праздник весны. Еще в горах белел снег, со скал и утесов бахромой свисали остроконечные сосульки, холодными утрами они сурово смотрели вниз, угрожая вечной зимой, а днем, пригретые солнцем, дарили земле прозрачные капли.. «Кап, кап, кап», – звенела капель. А внизу стояла Шахрузат и, смеясь, подставляла ей ладони.
И это первое весеннее солнце, и эта капель, и весь переливчатый, капающий и мокрый, сияющий мир вокруг словно обещал ей счастье.
Вдруг что-то холодное капнуло ей за шиворот и покатилось по всему телу. Шахрузат вздрогнула, обернулась. За спиной стоял Сурхай и улыбался.
– Вот тебе, – притворно рассердилась девушка и плеснула ему в лицо полные пригоршни воды.
– Знаешь, – неожиданно сказал Сурхай. – Я сегодня найду подснежник…и подарю тебе.
Шахрузат вспыхнула. Она испугалась своего смущения, своего румянца и прижала к щекам холодные ладони.
– Почему ты думаешь, что именно ты его найдешь? – овладев собой, спокойно и даже насмешливо спросила она.
Теперь смутился Сурхай.
– Если ты примешь, – проговорил он тихо и опустил голову.
– Если ты примешь, – повторил он уже увереннее, – то я обязательно найду.
Шахрузат молчала, обдумывая ответ. А в это время спасительно заиграла зурна и барабан, сзывая всех на праздник – праздник весны.
Весь аул уже собрался у подножия горы. Юноши, которые вышли на состязание, стояли чуть поодаль. Сурхай тоже примкнул к ним. Шахрузат издали наблюдала за ними. И вдруг она почувствовала, что ослепительный день весны померк для нее, а в сердце закралась странная тревога. Словно издалека, словно из толщи воды, слышала она и смех девушек, и басовитые голоса парней, и звон капели, и журчание родников – все движение и гомон этого пестрого и шумного, этого звучащего многоголосьем мира.
«Что это со мной? – подумала она. – Неужели я испугалась за Сурхая».
И в самом деле, в окружении крепкоплечих, уверенных в себе парней Сурхай показался ей сейчас хрупким и слабым. Она взглянула на горы, еще покрытые скользкой и блестящей снеговой коркой. «Да неужели он сможет подняться на такую высоту? Не поскользнуться? Не упасть?» И она вдруг почувствовала почти отвращение к этому нарядному, веселому, но такому рискованному празднику. «Пойти увести его оттуда! Сказать – не надо, не ходи, не возьму я подснежник. Да послушает ли он меня?»
Но было уже поздно. Уже Абакар, самый старый человек в ауле, чья борода по своему блеску и белизне была сродни снежным вершинам, поднял сухую жилистую руку. Уже послушные этому сигналу, разбежались юноши. И вот уже черные точки затерялись в горах на орлиной высоте.
Блестели снежные пики гор, чернели кое-где оттаявшие проталины, невозмутимо синело небо. Казалось, что ожидание длится вечность. И вдруг кто-то крикнул: «Смотрите, идет!» И толпа с нетерпением двинулась вперед, чтобы скорее разглядеть победителя. Одна Шахрузат осталась на месте: ноги ее словно приросли к земле. Но глаза девочки до напряжения и боли всматривались в синеву, где двигался человек. На мгновенье ей показался, что это Сурхай.
Но это был не он. И не ему, а сыну барановода Ахмедхану, вручал теперь Абакар украшенную серебром таманчу (пистолет). Заиграла музыка, и юноша закружился в лезгинке. Матери, словно невзначай, подталкивали вперед своих наряженных дочерей. Еще бы, кто же не сочтет за счастье породниться с самой богатой семьей в ауле.
А красавец Ахмедхан, словно нарочно испытывая терпение женщин, не торопился выбирать невесту. Он кружил и кружил в танце: вставал на пальцы ног, падал на колени, подлетал в воздухе. Он плясал так, как будто ноги его превратились в крылья, а руки – в молнии.
Шахрузат, забыв о своем недавнем страхе, о Сурхае, смотрела на Ахмедхана зачаровано. Она впервые видела, чтобы человек так танцевал. Она даже не заметила, как стихла музыка, и очнулась от напряженной, давящей тишины. Перед ней стоял Ахмедхан и протягивал ей помятый подснежник. Еще не поняв, что к чему, она невольно протянула руку, чтобы принять цветок, как тяжкий вздох за спиной заставил ее оглянуться. Два полных отчаяния и растерянности глаза смотрели на нее. И такая боль была в глазах Сурхая, что, казалось, прими она цветок – жизнь кончится для него. И Шахрузат своей рукой, протянутой для согласия и добра, оттолкнула цветок. Шепот недоумения прошел по толпе. Кирпичным румянцем вспыхнуло лицо Ахмедхана. Отец его Хирач, схватившись за лезвие кинжала, выступил вперед. Его черные усы нервно дергались.
– Не все ли равно для зарезанного барана, где он будет лежать – на сочных лугах или на голых скалах! – выкрикнул он, как бы обращаясь к толпе.
Шахрузат вся сжалась под его острым взглядом.
Но тут между нею и Хирачом вырос ее отец.
– Твои сочные луга нам не нужны, – сказал он и своим могучим телом заслонил дочь.
– Я не приветствую поступок сына, – важно сказал Хирач. – Пусть бы он лучше предложил цветок другой девушке. Но раз уж это случилось, так знай, тухум, Хирач не привык к подобным шуткам. Утренняя роса не устоит против солнца. И с этими словами он гордо удалился.
На третий день после этого случая Шахрузат спускалась с лестницы, держа в руках старое сито. Это сито, где продырявленное дно было зашито шкурой коровы, годилось только для того, чтобы приносить в нем кизяки для очага. За ними и спустилась она во двор.
Только Шахрузат нагнулась за кизяками, как на нее набросили что-то черное и плотное – наверное, бурку. Она хотела закричать, но цепкие руки зажали ей рот.
Очнулась она от цокота копыт. «Цок, цок, цок, – стучали копыта о камень горной дороги. Перекинутая через седло, она даже не могла пошевелиться, потому что те же цепкие руки крепко и надежно держали ее.
Сколько времени она пролежала в седле, Шахрузат не знала. Полная ясная луна гуляла уже в середине неба, когда чьи-то руки сняли ее с седла и положили на землю около родника, что бился у подножия кривой горы.
– Ну как, красавица, не жалеешь, что опозорила меня? – сказал резкий мужской голос, и она увидела Ахмедхана.
Что-то сильное и горячее поднялось в ней. Ахмедхан не успел опомниться, как она, сбросив с плеч тяжелую бурку, вихрем взлетела на скалу и, выкрикнув: «Нет, нет, нет!» – бросилась в пропасть.
Утром чабан из соседнего аула, отправившийся на поиски своей исчезнувшей козы, нашел на дне пропасти девушку. Ахнув, он склонился над ней и приложил ухо к ее груди. Сердце ее билось слабыми далекими ударами. Она была без сознания.
Долго и медленно выздоравливала Шахрузат. Отец почти не отходил от ее постели. В бреду она иногда звала Сурхая, но отец никого не пускал к ней, и Сурхаю оставалось только простаивать у ворот да справляться о ее здоровье. Хамид, подавленный случившимся, стал еще более молчаливым. И даже Написат притихла и стала как будто меньше говорить.
А за то время, пока болела Шахрузат, пока она медленно возвращалась к жизни, многое изменилось в ауле, изменилось на земле. Какие-то непонятные разговоры велись в их доме, какие-то чужие люди появлялись у них, и отец стал надолго исчезать с ними. Теперь девушка подолгу оставалась одна. От жестких досок, на которых она лежала, болела спина. Но так велел отец, и она не смела подняться, помня, как однажды вечером он грустно пошутил:
– Ну вот, настала пора и тебя лечить. А то мать наша все обижалась, что на чужих людей я трачу время и силы. Ты ведь веришь мне, дочка? А если веришь, не вставай с этих досок, они тебя вылечат.
Но однажды в летнее утро Шахрузат не выдержала. То ли солнце особенно заманчиво протягивало свои лучи сквозь потемневшие от сажи стекла, то ли просто пришла такая пора, только Шахрузат почувствовала: больше она не в силах оставаться в постели – ни день, ни час, ни даже минуту. Она села на тахту, упираясь в нее руками. Взгляд ее упал на ноги, выпростанные из-под одеяла, и Шахрузат ужаснулась: эти бледные искривленные соломинки – неужели это ее ноги? Превозмогая слабость и головокружение, она встала. Какая-то тяжесть давила спину, мешала распрямиться. «Это оттого, что я долго лежала», – подумала она. Но рука ее, закинутая за спину, обнаружила какой-то странный нарост, словно кусок скалы прилип к ней. Еще не понимая, что случилось, она на качающихся ногах шагнула в другую комнату, где висело старинное зеркало в черной резной раме. Из мутной запыленной глуби этого зеркала, в которое, бывало, она любила любоваться собой, на нее смотрела маленькая сгорбленная карлица. Шахрузат закрыла лицо руками и, вскрикнув, повалилась на пол.
Очнулась она от выстрелов. Стреляли где-то совсем близко. «Бандиты», – услышала она отчаянный женский крик. Все остальное прошло как в страшном сне: свистели пули, какие-то люди с винтовками пробежали мимо их дома. Прижимая к груди детей, метались женщины. Среди них Шахрузат увидела и мать. Обняв своего семилетнего сына Магомеда, она стояла за воротами и смотрела вокруг широко раскрытыми, испуганными глазами. Шахрузат хотела позвать ее, но мать вдруг упала на камни лицом вниз. Когда Шахрузат подбежала к матери, изо рта ее текла кровь, а зрачки уже оледенели. Девушка схватила за руку брата и потащила его во двор. А мимо, обдавая ветром, мчались всадники. Среди них Шахрузат увидела отца. Подняв руки, она бросилась к нему, чтобы ухватиться за подол его бурки и удержать его. Но он промчался мимо с криком: «Женщины, по домам! Зачем вы вышли на верную смерть?» Она впервые видела таким своего спокойного отца: лицо его горело, глаза сверкали, конь под ним гарцевал… И тогда Шахрузат, подхватив брата, забежала прямо в хлев и спряталась там в кормушке для коровы.
Ночью какие-то люди нашли их там, полумертвых от страха, и увезли с собой в горы.
Так Шахрузат с братом попали к партизанам. Хорошие, приветливые люди окружали их. Почему-то здесь никого не было из их аула. Никого, кроме Сурхая. Но он уже не был тем юношей, который робко спрашивал, примет она ли его подснежник. Обросший, бородатый, он показался ей чуть ли не стариком. Она даже не поняла, узнал он ее, такую или нет. И молила бога, чтобы не узнал, старалась не попадаться ему на глаза.
Теперь для Шахрузат началась новая и странная жизнь. Вместе с партизанским отрядом скиталась она по горам: готовила еду, чинила одежду, перевязывала раны. С затаенной гордостью наблюдала она за Сурхаем.
Сурхай тоже как будто не замечал свою подругу. Он был так занят своими делами, что, казалось, кроме этого, для него ничего не существовало на свете.
А Шахрузат думала: «Хорошо, что он не замечает меня. Зачем я ему такая?» Но когда черное крыло накрывало горы, отряд засыпал и рядом неслышно дышал ее брат Магомед, она не могла уснуть, и в темном недвижном воздухе перед ее глазами возникала такая картина: высокий джигит в военной форме, подтянутый, со скрипящим ремнем на поясе, склоняется к красавице горянке в наряде невесты и что-то тихо, ласково говорит ей. А карлица с большим горбом на спине стоит в темной комнате и сквозь маленькое окошко смотрит на них. И от этого взгляда джигит в военной форме, почувствовав беспокойство, оглядывается, брови его хмурятся, но, никого не увидев, он склоняется к невесте.
От этого видения Шахрузат становилось так плохо, что ей не хотелось жить. «Сейчас выйду, стану на краю утеса, только шаг – и все…», но тут же она замирала, слыша сонное посапывание брата. Только он, Магомед, которому она стала матерью, и связывал ее с жизнью.
Так прошел год, и прежний сон сменился другим. В нем уже не было пожаров, ни выстрелов. Но он был по-прежнему печален. В нем по горной дороге шла горбатая женщина, одетая в черное. Это Шахрузат, вдова погибшего партизана Сурхая, возвращалась домой с ребенком на руках. Рядом шагал ее брат Магомед, но теперь его нельзя было узнать. Жизнь рано сделала его юношей, и в его черных жестких волосах поблескивали искорки седины.
Шахрузат опомнилась. «Так и замерзнуть недолго», – подумала она, стряхивая с себя снег и поворачивая к аулу. Еще издали она заметила Тагира. Без шапки, в распахнутой бурке он что-то передвигал во дворе. Наверное, собирался колоть дрова. Но, войдя во двор, она увидела, что Тагир занят совсем другим. Он стоял над деревянной колыбелью и собирал в нее снег.
– Тагир, сын мой, зачем ты делаешь это? – вырвалось у Шахрузат. Но он, казалось, не слышал ее, продолжал деловито сгребать снег и охапками сыпать его в колыбель.
… Когда Шахрузат с месячным сыном вернулась в аул, отец Сурхая сам смастерил для внука эту колыбель. Не было на ней ни резных орнаментов, ни акварельных рисунков, какие она еще девчонкой видела на колыбелях детей. Единственным украшением были бусинки разной формы и разных цветов.
– Эти бусинки, дочка, оградят Тагира от болезней и бед, – сказал отец Сурхая, вручая эту колыбель.
– Как? – удивилась Шахрузат. – Ведь бусы носят только девочки.
– Нет, – возразил старик. – Посмотри вот на эту бусинку. Она дымчатого цвета, и внутри словно глазок горит. Она будет охранять его от дурного глаза. А эта, красного цвета, отводит кровопролитие. А вот темно-коричневая – от всех болезней. Она так и называется «разнолечащая».
Шахрузат слушала и верила всем чудесным свойствам этих бус. И потому она никогда не снимала их с колыбели.
А как любил Тагир купаться в большом медном саргасе. Шахрузат еще с утра ставила на крыльцо большой кувшин, полный родниковой воды, чтобы вода нагрелась и пропиталась солнцем. В полдень вода становилась почти горячей. И тогда она наливала ее в саргас, а Тагир, не ожидая приглашения, сам влезал туда и, хохоча, сдувал с рук мыльные пузыри. Вот на этом крыльце, зимой и летом освещенном солнцем, он произнес свое первое слово «баба».
Как сейчас, Шахрузат помнит этот день. Она только что покормила сына и, опустив его в колыбель, пыталась запеленать. А он, как обычно, протестовал, отнимая у матери то руку, то ногу. Наконец, Шахрузат справилась с ним. И тогда с упреком он посмотрел на нее полными слез глазами. А губы зашевелились, разжались и с трудом вылепили «ба-ба».
Продолжение следует…
