— Когда началась война, мне было 5 лет. Семья наша жила в Школьном переулке, 16, это возле маяка. Дом по тем временам был богатый, из семи комнат. Правда, и нас было немало: родители, семеро детей и тетка. Говорили, что строил его для себя англичанин какой-то, потом купил Вейнер, затем владельцем был русский, а потом уже мы. Дом, кстати, до сих пор стоит. Основательный такой, с толстыми стенами, высота потолков 4 метра, парадный и черный вход. Уже после войны мой отец — он был инженер-строитель — приводил домой троих военнопленных немцев, что были в его распоряжении. Они делали у нас ремонт. Белили, красили. Немцы эти были большие аккуратисты: когда после работы мама звала их к столу, обедать — они непременно сначала мылись и переодевались (сменную одежду приносили с собой). Помню, подсмотрела, как они стаканы, перед тем как налить туда молоко, шли ополаскивать. Не потому, что стаканы были грязные, моя мама была хорошей хозяйкой, а скорее по привычке.
После войны появилось множество трофейных товаров. Папа даже двух трофейных немецких коров нам купил, Катю и Машу. Они были крупные, совсем на наших мелких не похожие. Я их пасла у тюрьмы, еще возле Вейнерского сада и над морем, где железная дорога. Там, где сейчас университет, были огороды, а где второй рынок — болота, и мы ловили там головастиков. У нашей семьи было несколько огородов — один под Тарками, и мы иногда добирались до него по железной дороге. Просто шли по путям мимо 1-го рынка. Так вот, там тоже было болото, очень красивое, с кувшинками, и я иногда сидела часами и вместо того, чтобы полоть, сажать, смотрела на цветы. Еще наши огороды были в Шамхале и Богатыревке. Мы с братом обычно ездили туда на товарняках. Пробирались к поезду, улучив момент, залезали на ступенечку, прижимая к себе тяпки, и ехали. А когда добирались до места — бросали тяпки и прыгали вслед за ними. Прыгать надо было вперед по ходу движения поезда. А вот как возвращались — не помню. Зато помню, как ходила за хлебом на Краснофлотскую. Это уже во время войны, конечно. Приходилось занимать очередь с 4–5 утра. И отойти было нельзя — потеряешь место. Стоишь с карточками в руке и ждешь, когда подойдет твоя очередь. На каждого члена семьи полагалось 200 граммов, причем хлеб был наполовину из кукурузы и ячменя. Я пока до дома доходила, эту буханку облизывала всю. Мама и смеялась, и сердилась: «Что ж ты мне опять отшлифованную принесла?»
Когда в город вдруг хлынули беженцы, мой отец стал приводить их домой. Целые семьи, со стариками, младенцами. Во дворе на два кирпича ставили котел и делали на всех затируху. Не знаете? В кипящую воду бросается сухой кусок бараньего жира, затем комочки, которые остаются при замешивании теста, те, что сейчас хозяйки выбрасывают — бросали туда же и наливали молоко. Звучит, наверное, не очень аппетитно, а мы ели с удовольствием. Но большая часть беженцев размещалась в Вейнерском саду (к тому времени его переименовали в парк Нефтяников). Моя мама ночью варила кукурузу и с утра посылала меня туда подкормить голодных.
Позже, когда я уже выросла, ходила в парк на танцплощадку, и всегда мне казалось странным, что тут совсем еще недавно, как цыгане, лежали и сидели люди с измученными лицами, а теперь мы танцуем. Кстати, танцы иногда продолжались до самого утра. Фокстрот, танго, вальс. Все были очень вежливы. После танца кавалер обязательно провожал девушку до ее места. А за забором стояли бдительные мамы, и время от времени кто-то кричал своей дочке: «Слишком близко! Не прижимайся!»
Помню, были очень суровые зимы. За водой ходили обычно на Левина, где стоял гидрант, если он замерзал — плелись на вокзал. Там, где останавливались поезда, была труба, оттуда тек кипяток, не знаю для чего. Бывало, пока донесешь ведро до дома — сверху уже лед. Но нас это как-то не останавливало. Мороз, ветер — нам без разницы — мчались на улицу. Рваная обувь, коньки одни на двоих с братом, кому не досталось — ехал на портфеле. А там чернильница! Вот и представьте, какими домой возвращались!
Туда, где сейчас ДНЦ РАН, ходили за керосином. В земле были выкопаны ямки, глубиной в метр и диаметром где-то сантиметров тридцать. Мы баночками зачерпывали керосин с поверхности воды. Там же раньше нефтекачка стояла. А с пивзавода рабочие выносили горячую барду. Это такая гуща, остающаяся после перегонки сусла, отжимы ячменя. Ведро стоило 5 копеек. Этой бардой кормили коров.
Я уже говорила, у нас в доме, несмотря на семь комнат, места свободного было очень мало, всегда кто-то жил, и мы, дети, спали то на чердаке, то прямо на улице. Ну а какой же тут сон, если, к примеру, рядом ворочается брат, а в соседних дворах — друзья? Хулиганили, конечно, а как же! Как-то нашего друга прямо с кроватью вытащили на площадь и оставили там досыпать. Как дотащили, спрашивается?! Хоть и шесть человек, но среди них две девчонки, а кровать-то была тяжелая, с железной сеткой. В час ночи мы могли вдруг побежать компанией на Оскара в «Октябрьский». Не знаю, почему этот магазинчик (там сейчас магазин для ветеранов) так назывался, но работал он до утра. Внутри стояли огромные хрустальные вазы и в них рахат-лукум, розовые пряники, ирис «кис-кис». Да и вообще мы в городе чувствовали себя хозяевами. Ходили вприпрыжку, никого не боясь, гуляли по ночам. Все окна были открыты, отовсюду музыка. Мы даже ворота на замок никогда не закрывали. Не было в городе опасности. Да и во времени опасности мы тоже не чувствовали. Хотя, может, тут просто свойство памяти — сохранять только хорошее?
Я каждое утро просыпалась и думала: «Как мне повезло, что я родилась в Советском Союзе! Как жалко простых американцев, которые в поисках еды роются в мусоре!»
Вот, например, я не помню, чтобы детей в школе травили одноклассники. Хотя однажды мой брат, он тогда в классе третьем учился, пришел из школы весь в слезах: «Не пойду в школу! Там говорят — ты Ленина убил!». Это его дразнили из-за фамилии Капланов. Папа пошел и поменял ему фамилию. Стал брат Гафаров. А меня, нет, не дразнили. Побаивались, наверное. Я забиякой была, меня даже называли Дикой Барой — это какое-то кино было с таким названием. Тогда ведь, как только фильм пройдет новый, — прямо эпидемия по городу. После «Тарзана» мы все как с ума посходили: учились кричать по-тарзаньи, прыгали по деревьям, конечно, и руки, и ноги ломали.
Я отчетливо помню, как каждый год народ ждал ежегодного обязательного понижения цен. Оно как раз на апрель и приходилось. До апреля никто ничего не покупал, хотя в магазине на Буйнакского (потом там был Главпочтамт) лежали рулонами чесуча, шифон, ситец. Там же недалеко, на углу нынешних Дахадаева и Буйнакского, был магазинчик, где за рубль продавали соломенные шляпки с вуалькой, кружевные перчатки, так что женщины даже с небольшими доходами могли выглядеть франтихами.
Вдоль Буйнакского стояли тумбы, где продавали газировку. С одинарным сиропом — 3 копейки. С двойным — 6. 10 копеек стоила баночка с топленым кефиром, а если еще и пирожок с требухой горяченький прикупить за 4 копейки — получался обычный завтрак студента. Кстати, эти вот пирожки продавались в длинной серой бумажке, и я не помню, чтобы кто-то, поев, бросал ее. Несли домой и там уже сжигали.
В будке «Субпродукты» на базаре продавали хвосты, печенку, требуху. 25 копеек стоил килограмм печени, 5 — требухи и 15 — хвостов. Из этого варили супы и соусы.
На Буйнакского было еще одно развлечение — рыбный магазин. Внутри бассейн с живой рыбой: какую выберешь, такую тебе и выловят продавцы. На прилавках лежали селедочные заломы, а в деревянных бочках — икра. Ее зачерпывали деревянным ковшиком. 2 рубля 80 копеек стоил килограмм. Только я туда больше фресками приходила любоваться — и тогда рыбу не любила, и до сих пор не ем. Может, оттого, что однажды зашла к однокласснице — время было тогда голодное, военное — в доме у них как раз что-то готовили из тюленьих хвостиков, и запах стоял — неописуемый: тяжелый, жирный, прилипчивый.
Я про папу моего хотела. Вернее, даже не про него… одним словом, как-то я в школе расхвасталась: «У меня папа — директор завода!» Он действительно был директором военного завода в Каспийске, а потом директором бондарного. Учительница мне ничего не сказала, но, видимо, поговорила с папой. И вот на одном из уроков сижу я как ни в чем не бывало, как вдруг сзади кто-то подходит, берет меня крепко за косу и выводит из класса. В коридоре уже оборачиваюсь – папа. Я его таким, наверное, никогда не видела. Он ведь и косички мне заплетал, и готовил (мама тогда училась в ликбезе, ей некогда было), и бутерброды в школу мне делал. Нежный, ласковый, такой, знаете, домашний, что ли. А тут сердитый — ужас! Отвел он меня так вот за косу домой, сел, поставил перед собой и говорит: «У многих детей, перед которыми ты хвасталась, нет отцов. Они погибли на фронте, а мне бронь дали, и я остался жив. Я чувствую себя виноватым перед погибшими. Перед их детьми. Понимаешь?» Я поняла. Как-то сразу поняла, и навсегда.
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
