— Родился я не где-нибудь, а в здании филармонии. Там, где сейчас работает моя дочь Лариса. А в 1936 именно туда на некоторое время перенесли родильное отделение. Родители мои — Алексей и Акулина — родом из деревни Россошь Воронежской области. Росли рядом, видимо, нравились друг другу, а потом отец уехал. Тогда, в конце 20-х-начале 30-х, по всей стране бегали глашатаи, собирали народ на разные «ударные стройки». Вот отец и поехал «развивать Порт-Петровск», плотничать. А потом письмом вызвал мать. Наверное, это так звучало: «Уважаемая Акулина, спешу сообщить вам…», ну и прочее с предложением приехать и создать семью. Она собралась и приехала. Ну, а в 36-м я родился.
Жила наша семья в «бандитском» доме, в так называемой «десятке». Это был сущий муравейник: два дома, стоящих под углом друг к другу, со сложной системой коридоров, лестниц, тупиков и черных ходов. И в каждой квартире — куча детей. Высыпали на улицу табунком, и чужие старались нам на пути не попадаться.
Помню, как сажали садик там, где сейчас площадь Коминтерна с ее жалкими кустиками. А раньше там был заборчик, скамейки, деревья, что мы сами сажали, трава и посредине — беленая известью статуя матроса в бескозырке. А неподалеку от водонапорной башни, ближе к железной дороге, был ледник. Там же склон, и в этом склоне была такая дыра или нора, устланная внутри соломой, куда складывали зимой здоровые куски льда, кило по 10–30.
Жили мы в однокомнатной квартире в полуподвале, и это была худшая квартира на всем земном шаре. По стенкам текла вода, а в углу стояла печка, которую топили мазутом. Тут надо подробнее. Значит, так. Мазут заливался в рукомойник, который висел рядом с печкой. К рукомойнику была прикреплена резиновая «кишка». Металлический наконечник «кишки» помещался в чугунную сковородку, которая стояла в печке. В сковородку наливали воду и приоткрывали кран рукомойника. Мазут тут же растекался по поверхности воды, его поджигали, и печка светилась красным и гудела, как паровоз.
По всему двору стояли сараи. Там хранили разный хлам, держали и живность: кур, уток, гусей, свиней. Мне приходилось ухаживать за нашими свиньями, и каждый раз, убирая и выгуливая очередную Машку или Ваську, я проклинал эту зверюгу. Особенно гадкой была Машка: горбатая, в черно-белых пятнах. Мы тогда все голубей держали, и один раз птенец упал в Машкин загон, и она его сожрала. Видно, понравилось ей, и как только я открывал дверцу, чтобы дать ей размяться, она пулей вылетала и неслась к мусорным ящикам, где ходили куры. Загрызала их, как собака. Резали свиней там же, во дворе. Был штатный резальщик в доме, его звали — и он приходил со своим огромным ножом.
Дом, как я уже говорил, был «бандитским». Из моих ровесников не сидели человека три, не больше. А что вы хотели? Война шла, отцы у всех на фронте, матери на работе (моя, например, сутками работала, они стабилизаторы для мин очищали от ржавчины пескоструйной машинкой, иногда мы с младшей сестренкой Валей там же, на стеллажах со стабилизаторами, и спали), так что за пацанами присматривать было некому. К тому же неистребимый, волчий мальчишеский голод. Вот и тащили все, что можно было. В подвале соседнего с нашим дома был такой «компит» — склад продуктов для моряков. И мы туда через крохотное окошко протискивались. Там стояли бочки с огурцами, с повидлом. Ударишь камнем, клепка разобьется, и ты ешь прямо руками. Нас и через пять недель можно было поймать, потому что и волосы, и одежда — все в повидле.
А как мы таскали зерно из идущего поезда! А рыбу с машин, едущих в порт! Но самым опасным делом была охота на тюленей. Шли на них с длинными палками, метра в три. Тюлени сидели на льдинах, и надо было к ним осторожно подбираться, прыгая с льдины на льдину, стараясь не спугнуть. Иначе часовой их хрюкнет, и все они нырнут. Так вот, подбираешься к ним и бьешь этой палкой. Надо по носу попасть, по голове, по туловищу — бесполезно, сила мальчишечья не та. Затем веревку на шею и скачешь по льдинам назад. Прыгнул — подтянул тушу. Потом опять прыгнул, опять подтянул. А палку — под мышкой держишь, если провалишься в воду — она не дает утонуть, длинная же. А на берегу в бочке, прямо как в фильме про нью-йоркских бродяг, горел костер. Вокруг костра грелись, сушили одежду и поджаривали тюленьи лапки. А тушку — на базар, продавать. Деньги — вещь, которая всегда ценится.
На нашей крыше (туда по пожарной лестнице надо было забираться) собирались взрослые ребята, «бандиты», обсуждали свои дела и играли в карты. В секу, буру, в очко. Нас, мелких, конечно, гоняли, но мы умудрялись стащить деньги, которые лежали на кону. Или у персов таскали. Они жили на Краснофлотской и спускались к нам во двор играть в альчики. Вот сидит такой на корточках, а деньги кладет в калоши без задников, под пятку. Но когда наклоняется — деньги тут же кто-то из пацанов «уводит», передает другому и там уже концов не найти. Говорю же — двор был тот еще. Мечта беглеца. Впрочем, как-то так и получилось. С железной дороги мимо нашего дома вели этап на кормежку в тюрьму. И один из заключенных сиганул сверху в наш двор, пропетлял по коридорам, свернул к сараям — и ищи-свищи! Мы его, хоть видели, но не выдали.
Особым шиком у нас были наколки. Я сам сколько раз рисовал эскизы. Рисунок наносился на лист химическим карандашом, потом надо было наслюнявить руку и приложить к ней лист. Ну а затем делалась наколка. Три швейные иглы, связанные вместе ниткой, тушь. Я и себе сделал. Меня на «слабо» взяли. «Че, — сказали, — Пилот (меня так звали из-за бескозырки с надписью «Пилот»), бздишь?» Так что я на кисти левой руки наколол себе розу, правда, сейчас она больше похожа на капусту.
Да, я же не рассказал, в 44-м вернулся отец! Он воевал под Сталинградом, был заряжающим «катюши», и ранило его сильно. Мама ездила к нему в госпиталь в Великие Луки — вернулась плачущая. Слепой, говорила, у нас папка. Так вот иду я по двору, и тут мне пацаны навстречу: «Пилот, там твой отец вернулся!» Я домой — там нету. А он, оказывается, у Полины Андреевны, соседки. Сидит спиной к двери, я его обошел, встал напротив. Смотрю. «У тебя, — говорю, — глаз нету». А он смеется: «Неправда, есть». Посадил меня на колени, только я немного посидел, сполз и побежал на завод к маме. Она, как услышала, побледнела, в три затяжки докурила папиросу, бросила ее и больше никогда к табаку не прикасалась. А отец — да, зрение он не совсем потерял, если так можно сказать о человеке, у которого один глаз стеклянный, а второй с рассеченным наискосок зрачком. Так что если ему надо было сфокусировать взгляд, он прикладывал к лицу пятерню и смотрел между средним и указательным пальцами. Я уже говорил, что он был участковым? Именно. Носил галифе с красным кантом, китель, ботинки и такие кожаные гетры на пряжках. Они закрывали эти болючие места, косточки на голенях. И жил отец в «бандитском» доме, где в каждой квартире его потенциальные «клиенты». А я был его сын. И он хотел меня уберечь.
Мы с пацанами часто бегали на рынок, он тогда на нынешней площади Ленина находился. Туда, наверх, вели две лестницы, и на цокольной части собора были небольшие арки из тесаного камня, в каждой из них — голова льва, и из пасти — струйка воды. Ну и помимо львов было там на что посмотреть и как развлечься. Только время от времени устраивали на рынке облавы на беспризорников. Отец меня предупреждал заранее — не ходи. Но разве можно было не пойти, если пацаны говорят: «Че, Пилот, бздишь?» Так я два раза под облаву и угодил. Первый раз выпрыгнул прямо через борт из «студебеккера», в котором нас везли в детскую комнату. Она тогда была на Пушкина, напротив памятника Стальскому. А через некоторое время опять попался. И отец пришел меня вызволять. Попало мне тогда, чего скрывать. Отец взял меня за ногу, поднял вверх и ремнем исполосовал так, что я спать не мог.
Но иногда у нас с отцом было полное взаимопонимание. Например, когда его назначили инкассатором. В дневные часы он сам управлялся, но если надо было работать вечером — брал меня с собой. И я был как поводырь. Сейчас представить трудно, как это — мужчина со зрением 5% и мальчик обходили магазины, собирали выручку и несли ее в Госбанк на Буйнакского. Мы с ним ездили за деньгами и в Каспийск. И без всякой охраны, без всякой машины. Только когда на углу Оскара и Дахадаева убили и ограбили двух инкассаторов, отца перевели на должность завсклада на Химзавод. А меня он все-таки уберег. Я один из немногих, кто не сел и не умер от туберкулеза в нашем доме на Буйнакского, 6.
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
