Мы переехали в Махачкалу в 1973 году. Золотое детство осталось в Хасавюрте, в волшебном зеленом дворе, где каждый камень, каждое дерево имели сакральный смысл. А тут… Вокруг нашего дома (жили мы рядом с Узбекгородком) стояли нефтяные «качалки», вдоль пустынного тогда проспекта Калинина завывал ветер, нес с собой тучи пыли. На месте нещадно вырубаемой сейчас аллеи — огромная гора земли, которую гоняли туда-сюда бульдозеры. Смельчаки зимой скатывались с нее на санках, хотя больше никаких зимних забав память не сохранила: махачкалинские зимы были бесснежными. Единственной связью с центром, «городом», был автобус, как сейчас помню, Львовского автозавода. Был он зеленого цвета и ездил по двадцать первому маршруту, по Дахадаева и вниз, к морю. Кстати, в этом автобусе я впервые увидела своего будущего мужа, длинноволосого блондина с орлиным носом. Он всячески это отрицает, а я хорошо помню, как предложила незнакомому юноше подержать тубу с чертежами, потому что автобус забивался обычно очень плотно. Но в город мы выезжали не так часто.
Моя 22-я школа мне не нравилась. Ее только построили, классы были сборные, и царила в них какая-то неприязнь, вражда между девочками и мальчиками, в ходу были обидные прозвища, стрельба пульками по стоящим у доски, зимой караулили нас и натирали снегом, норовили побольнее, смешав снег с землей, а весной гонялись, чтобы стегануть зелеными колючками — все вокруг школы тонуло в этих колючках, просто метафора какая-то…
Все изменилось, когда я поступила на филологический факультет ДГУ. Я до сих пор помню это ощущение чуда. Вокруг были люди, ну… вроде с той же группой крови, как ни банально это звучит. А преподаватели! Это ушло из нынешней жизни, а тогда они были настоящими кумирами, мы восхищались ими, боялись до дрожи, боялись быть неумными, неинтересными. Хорошо помню, как однажды Света Сутуева, собираясь на конференцию, советовалась с Лирой Ивановной Мегаевой, что взять с собой из одежды. Я была просто потрясена! С Лирой Ивановной?! О таком?! Лира Ивановна была удивительной женщиной. Яростной. Это слово мне кажется самым подходящим. В ней была такая энергия внутренней жизни, страстного отношения к людям, напряженной интеллектуальной работы, которая протуберанцами прорывалась в атмосферу. Студенты боялись ее ужасно, потому что она не стеснялась в публичных оценках и, самое главное, ждала от тебя единственно правильного развития мысли в русле ее собственного мыслительного процесса. Иногда студент начинал мяться, отвечать обтекаемыми фразами, и это приводило ее в бешенство. Она ломала карандаши и ручки и швыряла обломками в неучей, которые недостаточно прониклись духом Пушкина или Достоевского. Лира Ивановна долгое время, почти до самого своего ухода, была катализатором такого интеллектуального напряжения на кафедре, в аудитории, в частном разговоре — сейчас это большая редкость, такая жизнь в науке, вернее, наука как образ жизни, это скорее чудачество, чем норма.
Вторым моим, ну, хотите, кумиром был Самсон Наумович Бройтман. Сейчас мы «корпоративно» гордимся им, он уехал в свое время в Москву, стал там одним из ведущих литературоведов, преподавал в РГГУ (к сожалению, уже ушел из жизни). А в годы моей учебы он был доцентом нашей кафедры русской литературы, и я писала у него курсовые и дипломную работу по Блоку. Помню, если скажешь что-то дельное, лучики глубоких морщин разбегались от глаз, он начинал улыбаться и тянул: «Таааак». Словно хотел, чтобы ты не останавливался, не делал стойку на его реакцию, а думал дальше в этом направлении, глядишь, будет какой-то толк. Мы знали откуда-то, что он любил белые розы, и в день защиты курсовых старались эти розы раздобыть. Поставщиками на цветочном рынке были тогда не голландские фирмы, а местные бабушки, и дело это было непростым. Самсон Наумович вел научный кружок, и на моей и студенческой, и уже преподавательской памяти это было единственное эффективно действующее студенческое научное сообщество — остальные все больше на бумаге. Чему он нас научил? Помимо первой практики выступления со своими собственными научными «открытиями» и умения держать удар (критиков было много, одна Фарида Исрапова чего стоила!), помню мое внутреннее потрясение: Самсон Наумович мог находить удивительное в пыли, в скучной, примитивной, как тогда считала, дагестанской литературе с ее простейшими бытовыми сюжетами. Но образы дагестанского эпоса, увиденные его зорким оком, интерпретированные, оказывались такими масштабными, они вели к Гомеру, к первородному хаосу поэтики. Такая филологическая прививка!
Если бы я взялась проводить параллели с «парисовым судом», то я отдала бы это злосчастное яблоко Уме Садыковне Ахмедовой. Без всяких раздоров!
Расскажу еще про одну сторону нашей студенческой жизни и ее богиню-покровительницу. С первого курса мы увлеклись театром. Увлеклись-то увлеклись и сценарии писали (с Ларисой Жукавиной-Мамедовой), и ставили, и играли, но это было самодеятельностью первокурсников, пока свой благосклонный взор на нас не обратила Она! Сама Ума Садыковна Ахмедова! Все эти прописные буквы должны передать то особенное чувство, которое мы испытывали к ней. Ну, представьте себе: из серой массы новобранцев мы попали в особый мир в некотором роде избранных, с долгими репетициями в темноватом зале, с разговорами о сценарии, текстах, режиссуре — да еще на фоне утонченных шуток, произносимых неведомых имен (скорее домой, в библиотеку, найти, прочитать!), изящных жестов этой удивительной женщины. За расстроенным пианино сидела, изогнув узкую змеиную спину, Нана Микаилова, уже тогда со слегка прокуренным голосом (мне, наивной, была непонятна и так притягательна эта роковая хрипотца), она напевала, слегка скривив красивые узкие губы: «Я — черная моль, я — летучая мышь». Инфант террибль филологического. Помню, мы ставили «Клопа», и Нана, по замыслу режиссера, должна была прогуливаться по авансцене со словами: «Бюстгальтеры на меху! Бюстгальтеры на меху!», помахивая соответствующим реквизитом, но с мехом там что-то не заладилось, и она, ничтоже сумняшеся, размахивала перед лицом почетных зрителей в первом ряду чем-то скандально кружевным. Попало, конечно, но вообще ей все сходило с рук, больно яркой была, неординарной. К сожалению, была… Ума Садыковна имела, как и положено монаршей особе, свиту, точнее, свою правую руку — Андрея Еремина, Ерему (сейчас он в Германии). Он был режиссером-постановщиком, неистощимым на выдумки, точные интонации, смешные жесты. Я не сомневалась, что он станет известным театральным режиссером, так много было в Андрее природной легкости, изобретательности, остроумия. И даже когда с нами пришел поработать Баймурза Мантаев, профессиональный режиссер, мы не были так им очарованы. Мы ставили тогда большой спектакль из двух отделений, в первом шла музыкально-поэтическая композиция по стихам Федерико Гарсиа Лорки, а во втором — фрагмент его пьесы «Кровавая свадьба». Не знаю, у кого возникла эта идея, помню, ею горели и Ума Садыковна, и Лира Ивановна, но это было какое-то всеобщее помешательство! Мы знали все стихи наизусть, запоминали интонации наших чтиц, и чуть ли не хором читали Лорку, когда шли домой после занятий. Видимо, Баймурзе удалось высечь из нас какую-то искру, потому что мы играли этот спектакль не только на своей, филфаковской сцене, но и в зале старого Русского театра. Он стоял внизу, у моря, на месте нынешнего Кумыкского, и помню, нас тогда поразила мысль, что мы играем на тех же подмостках, что и сам Смоктуновский.
Ощущаю ли я, что живу в другом городе? Да, безусловно. В нем многое изменилось, стало модным и ярким, но то, что называется внутренней средой обитания, ушло… и кажется, что навсегда.
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
