В центре поэтического восприятия Гамзатова – Дагестан, колыбель его поэзии, его вдохновение. От него тянутся нити к самым отдаленным уголкам России, к странам и континентам планеты.
Расул Гамзатов – аварский поэт и в первую очередь явление национальное, но талант и творения его принадлежат всему многоязычному Дагестану, и как олицетворение всего Дагестана, он входит в духовную сокровищницу современности, приобщая поколения соотечественников к достижениям всемирной цивилизации. Он – поэт такой высокой гражданской пробы и таких социально-философских масштабов, что созданное им может быть по достоинству оценено и осмыслено лишь в контексте нравственных исканий XX столетия, в котором он жил и творил.
У Гамзатова, как у большого, подлинного художника, низок «болевой порог» и отзывчиво сердце. Для него нет чужих болей, беды, от которой бы он отмахнулся:
Где б ни был пожар, не уйти от огня,
Где гром ни гремел бы, я гибну от бури…
В душе поэта умещалась боль обиженного, обделенного, оскорбленного человека и тревога за планету, за ее покой и будущее.
Шар земной, мир, состоящий из неразделимой совокупности человеческих судеб, живого, обреченного на страдания и испытания людского сообщества, думает Гамзатов, нуждается в защите и неизбывной заботе.
И мир огромный, что во мне таится,
Лежит со мною: он меня больней.
Больной миp… Разве большой поэт может жить в состоянии непробудного оптимизма, неизбывной радости, когда вокруг выстрелы, стоны, слезы, голод и нищета?
Жизнь – река, грустно размышлял поэт, а он, скряга, ведущий счет дням, «мосты за моей спиной жжет» или же «катится моя арба с горы». Порою мнилось Гамзатову, что жизнь затеяла с ним коварную игру и неведомо ему: «в сети ли ночи, на удочку дня скоро ли время поймает меня?» И еще образ: «Мы приходим, словно поезда. Попыхтим и в путь уходим дальний», но остановка по имени «жизнь» до трагического коротка. И молит поэт: «Красный станционный огонек, мой отход отсрочь хоть на немного», то он испытывает состояние покинутости всеми («По земле я, никому немилый» …), то ощущение безысходности:
Я по земле, как в море, то всплываю.
То вниз иду, где не видать ни зги.
Произношу какие-то слова я.
А вместо них лишь пена да круги.
То поэт уподобляет себя скошенному полю, «где сноп ржаной забыли на току», то и вовсе видится конец:
Где-то плачут женщины навзрыд.
Мне мерещится: меня хоронят.
Из книги в книгу Гамзатов не навязчиво, как бы исподволь, но однако же переходит тревожный мотив обманутого доверия. «На свадьбы не ходите вы, поэты» – это и заклинание, и мольба, и даже наказ человека, не раз испытавшего обманчивость высокопарных тостов, лукавых улыбок. «Погибните на них, не ровен час» – тревога эта как бы срослась с натурой поэта. Поразительно и другое – чувство обреченности проникло в поэзию Гамзатова рано, в пору цветения таланта, на взлете его славы и всенародного признания.
Познал Гамзатов и уловки века, и неверность людскую, и коварство близких. Поэтому он, размышляя над трагедией классиков аварской поэзии Эльдарилава и Махмуда, как бы вглядывается в собственную судьбу, пытаясь разгадать ее предназначенный исход:
Пью чашу жизни я,
того не зная,
Что, может быть, отравлена она…
Здесь, пожалуй, нотки религиозной покорности своей судьбе и сознание греховности сетовать на нее.
Теперь я знаю сам давно,
Что лестница – вот жребий мой.
Высоко светится окно,
Ступенька под ногой…
И на которой ждет удар,
Узнать, нам не дано.
Напряженность духовного состояния и даже внутренний драматизм больших художников не только в неблагоприятных, приходящих обстоятельствах, а в обостренном восприятии действительности, импульсивности, непритупляемой, неусыпной чуткости к тектоническим сдвигам в недрах социальной и нравственной сферах общества. В этом и заключалась одна из неустраняемых сложностей в судьбе Гамзатова, которая переросла в неоценимое достоинство. Он в малом предвосхищал крупное: в трещине усматривал скорый обвал, в оброненном слове чуял назревающий скандал, в отведенном взгляде прочитывал задуманную измену, во внезапном дуновении ветерка угадывал надвигающийся ураган. Это редкостное чутье, неземной нечеловеческий инстинкт, врожденная проницательность, ниспосланные самим Богом. И нет ничего удивительного, когда поэт такой величины, как Расул Гамзатов, вступал в разговор с небесами. Вот почему, думается, он в самом зародыше, в пору утробного шевеления политических раздоров предвидел будущий развал державы, разброд и грабеж, разгул преступности и невиданное доселе обесценивание человеческой личности, отвращение к труду и процветание предпринимательства – того многоликого уродства, осилить которое мы уже вряд ли в силах. И те ли люди, которых Гамзатов некогда уподобил высоким звездам и мечтал долететь «только до них?!». И как же, по какому поводу ликовать душе Поэта?! Однако же Гамзатов не поддается разлагающей личность власти уныния и беспросветной тоски, не сдается в плен пораженческим настроениям. И думается, каждый божий его день отвоевывается в схватке с реальным миром: отвлекающими от творческих дум факторами, явными и кажущимися препятствиями, сердечной смутой и, конечно же, борьбой с самим собой. Как будто земля под ногами теряла былую твердость, крепчали встречные ветры. И казалось кое-кому, что «его время прошло», ибо те высокие звания и награды, которых Гамзатов удостаивался по праву, как будто бы потеряли ценность, книги, за которые он получил Сталинскую премию, затем и Ленинскую, якобы ныне также не представляют интереса… Но не повинен поэт в том, что развалилась держава, поруганы идеалы, в которые он верил. А поэмы «Год моего рождения», «Горцы у Ленина» или же «Горянка» и «Весточка из аула» остаются явлениями классическими, ибо их высокий художественный уровень не способны умалить капризы блудливой политики и маневры флюгерных критиков.
Магомед МАГОМЕДОВ, доктор филологических наук, профессор, руководитель аварской секции Союза писателей РД
