Надира ИСАЕВА: «Чувствовать себя экзотикой в негативном смысле — это не может не задевать»

В канун нового года с Надирой мы говорили о годе ушедшем. Говорить о мандаринах с этим человеком было бы кощунством. Да и не хотелось.
— Надира, какие три главных события 2010 года Вы считаете важнейшими для республики?
— Знаешь, почему мне сложно ответить на твой вопрос? Избиение адвоката Сапият Магомедовой. Даже это событие уже не событие. Оно настолько предсказуемо, что назвать его событием для Дагестана нельзя, хотя это вопиющий факт – когда пятеро мужчин с крепким телосложением избивают женщину ростом метр пятьдесят. Это вопиющее событие, но, к сожалению, это не событие года.
— У нас каждый день такое происходит. А вот если пытаться структурировать что-то хорошее – ничего не вспомнишь.
— Нет, в принципе, назначение Хлопонина я бы назвала положительным событием года. И разработку «Стратегии-2025». Это пересмотр стратегии региональной политики в отношении Кавказа. Все поняли, что просто заливать деньгами нельзя. Надо по-менеджерски подходить к этой территории. Хлопонин олицетворяет собой менеджерскую политику в отношении Кавказа. Когда пошли разговоры об образовании СКФО, все ждали ермоловщины. А вместо Ермолова пришел Хлопонин. И это событие даже важнее, чем назначение президента. То есть, на мой взгляд, первое событие года — это назначение Хлопонина. Не просто человека по имени Хлопонин, а человека, который олицетворяет собой парадигму федеральной политики в отношении Северного Кавказа. Эта парадигма говорит о том, что методы будут не силовые, не ермоловские. Это первое событие.
Второе событие – хронологически оно второе, а по приоритетности оно все-таки первое. Это беспорядки на Манежной площади, которое выявили антикавказские настроения в России. Кавказ становится образом врага. Видимо, это нарастание экстремистских настроений в самой России, явлений, которые до сих пор ассоциировались исключительно с Кавказом.
— Наверно, важно даже не столько само событие на Манежной площади, а реакция на него руководства страны. Точнее, она была, но не такая, какая должна была быть. Путин возложил цветы к могиле убитого дагестанцами Егора Свиридова, но не сделал аналогичный шаг по отношению к жертвам русского национализма.
— Национализм – это, наверно, как раз признак того, что Россия мыслит по-имперски. Доминирует имперское сознание, о котором ты говорила. Люди мыслят себя особенными. Это шовинистическое сознание. Это признак реваншистских настроений: мы хотим быть империей, мы хотим быть особыми. Эти тенденции, как правило, появляются именно тогда, когда оснований для этого мышления не остается: то есть нет величия. Ни экономического, ни политического, ни духовного, никакого. Как бы доминанты русской нации сейчас нет. Это и проявляется в реваншизме.
И третье событие – это Съезд как выявление безыдейности.
— То, что Вы стали лауреатом Международной премии защиты прессы что-то изменило в Вас? Как Вы к этому отнеслись: «Вот, я к этому шла, я это получила» или «Ну было и было»?
— Нет. «Было и было» – так тоже нельзя говорить, потому что это, действительно, признание, причем оно дорого тем, что я общалась с журналистами, которые голосовали за мою кандидатуру, принимали это решение – это известные в Америке, очень влиятельные журналисты: легенды американского телевидения, пресс-журналистики. Когда голосуют, принимают решение уже состоявшиеся люди – это, конечно, признание. С другой стороны, я стараюсь очень спокойно относиться к таким вещам, потому что я отдаю должное моим коллегам, которые в том числе причастны к этой премии. Это коллеги, которые со мной работали и работают, те, которые проходили вместе в уголовных делах. И вообще, коллектив газеты, который никто не видит, но который, делая эту невидимую работу, делает для газеты очень много. Мне кажется, что здесь моя скромность более чем уместна. Ну и тот факт, который я называла – это в числе каких стран я оказалась: Россия, Венесуэла, Иран и Эфиопия. Чувствовать себя некой экзотикой в негативном смысле — это не может не задевать. Я еще не слышала, чтобы эту премию давали журналистам из Норвегии, к примеру. «За проявленное мужество» — это признак того, что страна, в которой я живу, попадает в список стран, самых опасных для журналистов. Это не есть хорошо. Поэтому у меня очень сложное отношение к этой премии. Хотя, да, это признание.
— В августе этого года в Махачкале был тренинг по применению права на фотоизображение, который вела Галина Арапова. Вы были там и сказали, что жалеете о том, что «Черновик» после терактов в Московском метро перепечатал фотографии из «Комсомольской правды» якобы потенциальных террористок-смерниц.
— Эта перепечатка была подана нами как иллюстрация. Но да, я жалею об этом.
— Можно ли выявить эту грань между свободой слова и этической составляющей, должна ли она быть и вообще где она, эта грань?
— Это очень сложная материя. Можно широко ответить и можно узко. Вот давай широко. Вспомним знаменитый конфликт с карикатурами на Пророка Мухаммада (с.а.с). Тогда тоже возник этот спор, что вот, на Западе произошла такая история, а где же свобода слова?! Для мусульманина оскорбление Пророка (с.а.с) чревато наказанием – смертью. То есть для мусульман это серьёзная проблема. Для либералов, демократов это как «я же свободен, это моя свобода слова». Дискутировали много на эту тему, и, насколько я поняла, пришли к мнению, что свобода слова и демократические принципы первичнее этики. Победило такое понимание свободы слова. Что очень опасно, потому что это чревато всеобщей анархией. Никто так и не сформулировал, где свобода слова заканчивается. Я могу общими словами говорить: этика, не этика. Этика ни к чему тебя не обязывает. Она законом не регулируется: штраф на тебя не налагают и тюремное заключение тебе не грозит. Никто так и не сформулировал, что такое свобода слова. Никто. У тебя есть ответ на этот вопрос? У меня нет. У каждого степень чувствительности и совести тоже разная. Ведь людей принимают в журналистику не по порогу совести. Согласись, что среди журналистов очень много довольно циничных авторов.
Поэтому настолько волатильная, как говорят экономисты, эта категория «свобода слова». В рамках демократической парадигмы мышления вряд ли можно ответить на этот вопрос.
— В соответствии с Законом «О СМИ» то, что это было опубликовано, — это нормально. Другой вопрос, что последствия можно просто не предугадать.
— «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Закон ни одного государства ведь не был нарушен. Я даже боюсь, что и журналистскую этику они не нарушили. Журналистская этика – это слишком сложная категория. Ты знаешь правила журналистской этики?
— Знаю в силу своего журналистского образования. Но я, прежде чем начать писать материал, не сижу с листочком, где прописаны этические нормы, и не думаю: а по отношению к кому я могу быть неэтичной?! Тем более что эти нормы достаточно расплывчаты, и их вообще можно не соблюдать. Этика – это какая-то смесь законов и неоднозначных понятий о добре и зле. Например, понятие чести и достинства.
— Да, это закон. Честь и достоинство защищаются законом. Я тебя к этому и подвожу. Слишком запутано моральное регулирование журналиста. Я боюсь, что мало кто знает, что такое этика. Это слишком тонкая категория, чтобы она могла регулировать и останавливать журналистов. Этика не справляется со своей функцией регулирования. Желтую прессу критикуют, но от этого ее меньше не становится.
— Ведь у нас законы достаточно размыты, и их можно трактовать как угодно. Допустим, Конституция говорит, что гражданину гарантирована свобода вероисповедания, в то же время она говорит, что мы – светское государство. Вопрос: до какого момента мои религиозные убеждения будут считаться свободой совести, а когда это назовут экстремизмом?
— Да. Если закон настолько противоречив, что уж говорить об этических, ненормируемых вещах.