Продолжение. Нач. в №47
– Одни называют первой профессией профессию земледельца, другие – строителя. А для кого-то охотник – первая на земле профессия. Но я уверен, что кузнец, оружейник – самая древняя профессия. Посудите сами: с того времени, как человек появился на свете, у него возникла необходимость добывать еду – корни съедобные выкапывать или на животных охотиться. Так вот, чтобы корни собирать – нужна лопата или инструмент, похожий на нее, а чтобы охотиться – лук, стрелы, нож. А для земледельца тоже нужны орудия! Так какое же ремесло, теперь скажите, древнее, если не наше?!
Снова мастер, кажется, забыл о своих гостях, увлеченно работает над клинком. Но через мгновение, словно продолжая давно начатый спор о том, какая профессия важнее в жизни, Гаджи с лукавой улыбкой на лице спрашивает:
– Кстати, вы знаете, что в некоторых странах Африки и Азии правителями выбирали только тех, кто хорошо знал кузнечное дело? А знаете, что в свободное от государственных дел время ковать любили первый американский президент Джордж Вашингтон и итальянский диктатор Бенито Муссолини? Не брезговали брать в руки кузнечный молот и французские короли: говорят, Карл IX был хорошим мастером, ковал замки и ключи, а Людовик XIV свою кузницу устроил прямо в Версальском дворце. Но а то, что русские цари Иван Грозный и Петр-I ковали оружие и якоря, – широко известный факт.
Когда самая сложная работа с будущим кинжалом завершена, мастер аккуратно кладет изделие на наковальню. Еще один короткий и резкий удар молотком – и на стальной поверхности клинка проявляется четкий рисунок – две сороки, соединенные клювами. Так кузнец помечает родовым клеймом каждое свое произведение. Это – знак качества мастера Гаджи.
– Только изготовленное изделие нельзя сразу трогать руками, – говорит амузгинец. – Помню, в детстве, когда мы жадно бросались на горячий, только вынутый из печи чурек, бабушка нам говорила: подождите, пусть сначала хлеб помолится. Мы беспрекословно слушались. Теперь так у меня и с клинками…
Руки мастера осторожно ощупывают клинок, а глаза под светом лампы внимательно изучают матовую поверхность оружия. Что-то про себя проговорив, словно прочитав молитву, Гаджи протягивает нам кинжал. Тяжелый, теплый, таинственный. Держишь его в руках и, кажется, ощущаешь весь труд, который мастер в него вложил, чувствуешь какую-то магическую, сверхъестественную силу. Булат завораживает.
– Самая первая проба клинка – это проба на музыкальность, – возвращает нас в реальность Гаджи и берет изделие из наших рук, чтобы продемонстрировать, как он говорит, таланты своего детища. – Клинок должен звенеть. Он поет, слышите, «дзииин». Звон можно отрегулировать до «буууууум». Это получается за счет ширины канавок и узости перегородок. Мои клинки поют!
Волшебство! Еще теплый клинок, действительно, поет! Заказчик из испанской королевской семьи наверняка останется доволен работой дагестанского мастера!
Теперь, когда работа завершена, Гаджи дает себе передышку: вновь садится у еще разгоряченного горна, осторожно кладет на наковальню клинок и снимает очки. Сильные мозолистые руки он на время удобно устроил на коленях. Мастер готов к беседе.
– Как бывшему фотографу удалось заново открыть секрет амузгинского булата? – мы, наконец, осторожно задаем главный вопрос, ради которого сегодня пришли в кузницу.
На лице Гаджи усталость, но в глазах какая-то светлая грусть. Его взлохмаченные поседевшие брови неожиданно распрямились, стали похожи на крылья мудрой птицы, и кажется, она вот-вот взлетит. Видимо, мастер уже окунулся в свое недавнее прошлое.
– На сорок первом году жизни я сошел с ума. Я бросил прежнюю работу, друзей и почти перестал выходить из дома… – Мастер тяжело вздыхает: воспоминания, видимо, даются нелегко. Позже мы, журналисты, поймем, что это была исповедь мастера о своей непростой жизни, о судьбе древнего ремесла и о, казалось бы, безнадежных поисках тайны. Мастер Гаджи с нами, со старыми знакомыми, говорил искренне, без полутонов. Видимо, к откровенности располагало и место нашей встречи – кузница, которая стала для него храмом. – С раннего утра до поздней ночи здесь, в кузнице, я пытался понять: в чем же секрет знаменитого амузгинского булата? А тайна долго не открывалась…
Наш герой замолкает. В кузнице снова повисла тишина. «Гу-у-у-у-у-у» – лишь огонь еще играет в горне – последние предсмертные судороги еще недавно всесильного пламени. На часах полдень, но атмосфера в кузнице становится вдруг по-ночному спокойной, какой-то лунной. Наверно, дело в лампе, что низко висит над головой мастера. Когда работа кипит, она яркая, как солнце, когда же стук молота затихает, – бледная, как луна. Так и сейчас: желтый свет лампы-луны падает на наковальню, на еще горячие инструменты и свежий кинжал. Но на улице – ясный день. Через окно видно, как в саду под тяжестью плодов еле колышутся от ветра оранжевые рукава яблони. Тонкий луч осеннего солнца пробивается к нам через стекло и щекочет черного, словно от сажи, паучка в углу пыльного подоконника. Кажется, он тоже готов услышать нечто сокровенное…
Дорога в Амузги, или Как земляки покорили Париж
Я – амузгинец и горжусь своей историей, своими предками, родовым ремеслом. «Дети здесь рождаются с кузнечными инструментами в руках», – шутили раньше старики в селе. Веками над Амузги струился дым кузнечных горнов и разносился стук молота. Но сейчас – ни дыма, ни стука, ни души… Горячие кузницы, где некогда ковали знаменитые булатные клинки, давно остыли и превратились в развалины. Легендарное Амузги – нынче мертвое село, пышно заросшее крапивой и лопухом. Людей теперь в его окрестностях можно встретить редко: иногда сюда забредают туристы поглядеть на останки древней архитектуры, да мальчишки из соседних сел приходят поиграть в прятки.
Дорога в Амузги, к сожалению, забыта многими земляками. А для меня каждая улочка здесь, каждый камешек аульской крепости – свидетели многовековой истории и многовековых тайн моих предков. Башни и камни, покрытые мхом, кажется, сохранили тепло рук старых мастеров, и по ним я словно читаю о событиях давно ушедших дней. Но дорога в Амузги для меня – это все же дорога не в прошлое, а в будущее. От древней крепости, я уверен, начинается возрождение легендарного искусства моих предков. Поэтому когда появляется время, спешу домой – в свой аул. В Амузги.
До Кубачи я добираюсь на машине, а дальше иду пешком по знакомой горной тропинке. Справа – скалы, слева – глубокая пропасть. Тропа вьется по каменистым склонам. Не спускаешься и не поднимаешься, а неторопливо идешь и огибаешь одну вершину за другой. Слева – обрыв, справа – аккуратно выложенная из камней стена. Помню, в детстве и мы с отцом тоже строили недалеко такие стены, чтобы камни со склонов не падали на дорогу. Отец рассказывал, что эти защитные сооружения построены давно – много столетий назад: «А мы должны эти стены восстанавливать, если после дождей где-то обвалились».
Еще один поворот – и вот впереди открывается красивая панорама: на фоне голубого неба и снежных гор силуэт родного села. Но не до любования мне – сердце сжимается от боли: полуразрушенная боевая башня, поросшая лишайником крепостная стена, развалины древней мечети…
Когда первый раз после долгой разлуки увидел Амузги, конечно, сильно разволновался: думал, что сердце выскочит из груди, и я здесь умру. Присел отдышаться у полузасохшего родника на окраине аула. Воспоминания нахлынули. Обидно стало мне за родное село-призрак. Здесь когда-то жили мои предки, родители, я сам жил: подростком бегал с друзьями по этим тропинкам. Жизнь здесь кипела. Теперь из Амузги словно ушла душа. На улочках ни одного жителя. Мертвая тишина нависла над аулом.
Час-другой сижу в одиночестве среди развалин у останков отцовского дома. Светит весеннее солнце, но мне что-то зябко, неуютно. На душе муторно, тяжелые мысли о судьбе села и родового ремесла не отпускают…
Продолжение следует.
