— Я могу с полным правом назвать себя махачкалинцем, хотя и родился в Буйнакске. Но уже через год, в 37-м, отца назначили начальником Управления искусств и культуры Дагестана, и наша семья перебралась в Махачкалу. До сих пор помню наш первый дом. Это был дом № 4 в 1-м тупике Гургур-аула. Знаете этот район в центре города, сплошь состоящий из маленьких частных домишек, с массой проходных двориков? Вот там мы и поселились — на углу Маркова и Леваневского, там сейчас министерство образования — только прожили недолго. Отца арестовали по чьему-то доносу, и нас выбросили из дома. Мама осталась с тремя детьми на руках. Мы-то с сестрой были постарше, а братишке исполнилось всего 6 месяцев. Пришлось маме ехать в Нижнее Казанище к родне. Но отца довольно скоро выпустили, в те годы такое еще случалось. Он ничего не подписал и ни на кого не показал, так что «дело» заглохло. И уже в 39-м мы вернулись и опять арендовали дом в том же Гургур-ауле. Это был небольшой домик на три комнаты, с деревянными полами и с краном во дворе. А весь Гургур-аул был интернациональным: русские, кумыкские, азербайджанские, еврейские семьи там жили, и дети быстро заучивали слова из чужого языка. Недалеко от нашего дома жил мужик, уж не помню, как его звали, товары на арбе развозил. И во дворе у него стояли два верблюда. Разумеется, мы, мальчишки, мимо такого события, как верблюд, пройти не могли! Мы их дразнили постоянно, и как-то один не выдержал и плюнул прямо в лицо обидчику. Крику было! Слюна-то клейкая, залепила пацану все лицо, ничего не видно, дышать невозможно! Как-то увели его, отмыли под краном… А рядом с нами жил человек, которого можно было назвать вседагестанской знаменитостью. Звали его Рамазан, он виртуозно играл на кумузе, и его постоянно на свадьбы приглашали. Нарасхват был. Но к тому времени, о котором я рассказываю, свадьбы играть практически перестали, потому что началась война.
Я очень хорошо помню начало войны, вернее, то, как наша семья об этом узнала. Родители отдыхали, дремали на тахте, а я крутился по дому. А на стенке у нас висело радио, репродуктор. И тут таким торжественным голосом объявляют… Я кричу: «Папа, война!» А он мне не поверил, спросонья отвечает: «Кончай шутить». И тут сам услышал. Взрослые были ошарашены, конечно, а дети не поняли. Мне было всего пять, разве я мог понять, что такое война? Кстати, и о конце войны мы тоже узнали по радио. Все выбежали из домов на улицу, обнимались с соседями, целовались, плакали.
Вы знаете, что Махачкалу бомбили? Я помню, как летали над городом немецкие самолеты. Одну бомбу сбросили в районе вокзала, другую около фабрики III Интернационала. Только когда ты маленький, очень трудно понять, что бомбы — это страшно, это смерть… Самолет немецкий летает над нами, а я себе бегаю, опасности не понимаю. Было это во дворе нынешнего педуниверситета, только тогда он был военно-морским училищем. И там на вышке или на крыше стоял пулемет и рядом с ним солдат, ему, видимо, страшно за меня стало, а прогнать мальчишку трудно. Так он навел на меня пулемет и громко так прокричал: «Тра-та-та!» И вот этого я испугался! Убежал домой.
Мама во время войны работала в ремесленном училище № 3, это возле винзавода, на улице Юсупова. В перерыве прибежит, посмотрит, все ли у нас в порядке и опять на работу. Для военного времени мы жили в относительном достатке, дед помогал продуктами. У нас даже настоящий сахар иногда был, колотый. Только его грызть было трудно, и мы с братом бегали на 26 Бакинских комиссаров, там вдоль улицы сидели торговцы, и меняли сахар на сахарин. Я когда говорю «достаток», это не надо понимать как изобилие, это лишь значит, что жилось нам немного сытнее, чем остальным соседям, что мы не голодали. Но маме все равно приходилось ездить в Хасавюрт и Шамхал за мукой. И вот она с этим мешком в 30–50 килограммов шла от вокзала до дома, автобусы ведь только после войны пустили. Бывало, соседи приходили, просили маму: «Рая, у детей животы пухнут, отсыпь муки баночку!» Предлагали ложки серебряные… только мама ни разу ничего не взяла в уплату. Так делилась, чем могла.
Мы, мальчишки, иногда пробирались на вокзал и в порт. Почему «пробирались»? Да потому что выход на вокзал был всего один, и стояла там строгая женщина. Со всех желающих спуститься на перрон она брала рубль. Хочешь проводить родных, расцеловать на прощанье — плати. Ну а с портом, наверное, понятно. Он охранялся, конечно, только когда это мальчишек останавливало? Когда это можно было все щели законопатить, чтоб мальчишки не пролезли? В порт поступали американские товары по ленд-лизу, и если, к примеру, рассыпалась соль, то ее специально всю не сметали, а позволяли мальчишкам собирать. Тогда ведь все было по карточкам, и соль — это была большая ценность!
Помню, нам, как семье фронтовика, как-то выделили пару ботинок. Одну пару на троих детей. У сестры была какая-то обувь, а мы с братом носили эти ботинки по очереди. С утра я их надевал и шел в школу (мы все в 5-й школе учились), брат ждал, пока вернусь, разуюсь, надевал эти ботинки и отправлялся на уроки. Еще как-то выделили красную фуфайку. Я ее с такой радостью надел, все-таки обновка, только оказалось, что есть тут свои минусы. Я был непоседливым, хулиганистым, а красное видно издалека, и все мои хулиганства тут же становились известны. Друг отца работал в нашей школе учителем, так он пришел к матери и говорит: «Рая, я не хочу его все время ругать, но он красный! Его видно! Как бегает в коридоре, как из-под парты вылезает! Сделай что-нибудь». Вот фуфайка и перешла к моему младшему брату. Он тихий был, степенный, ни в какие истории не ввязывался, ему красное носить можно было.
Как-то, еще во время войны, в нашем Гургур-ауле поднялись подпочвенные воды. Затопило все подвалы, сырость такая была! Казалось, ходишь по дому, и все чавкает и булькает под ногами. Ну, мы и стали с этим бороться: черпали подвальную воду ведрами, выносили и выливали, дураки, на улицу! Не соображали, что вода впитывается и обратно туда же, в дом, идет!
Вечерами по улицам ходил милиционер и стучал в освещенные окна, чтобы зашторили, тогда еще все бомбежек боялись. А в общем-то, и так темный город был. Песню даже такую сложили. Не ручаюсь, что правильно помню, но, кажется, такие слова были: «В Махачкала, по темной улица, ты туда-сюда ходил, как пьяный курица». Так что это вот смешное коверканье русского языка — оно не кавээнщиками придумано, а раньше началось.
Знаете, где клуб Ногина? Так вот прямо от него и до самых Тарков были виноградники. Вдоль дороги росли пирамидальные тополя и тутовник, а за ними по обе стороны — виноградники. Сейчас это трудно себе представить, конечно. В конце лета мы из этих виноградников не вылезали. А еще бегали в Вейнеровский сад, нынешний парк им. Ленинского комсомола. Его границы не сильно изменились, но раньше вокруг этого сада никаких домов не было, там, где сейчас госпиталь ветеранов, был пустырь, паслись коровы. Сейчас этот сад окультурили, дорожки проложили асфальтовые, а в годы моего детства это был совсем другой мир: трава всюду, деревья, фазаны ходят. Туда выезжали всей семьей на маевки. Располагались прямо на травке.
Вверх по улице Дзержинского, там, где сейчас биокорпус медакадемии, во время войны и сразу после нее была военная база, и мы с пацанами бегали смотреть на пушки. А на улице Магомета Гаджиева работали пленные немцы. Они жили на заводе Гаджиева, и каждое утро их строем вели на работу. Они мостили улицу булыжником, а по обе стороны улицы была натянута колючая проволока. Через эту проволоку мы передавали им сигареты или папиросы, кажется «Памир» и «Беломор», а они взамен протягивали нам деревянные ножички. Знания языка и не требовалось, что тут было не понять?
Я думаю, у людей, которые выросли в приморском городе, детские воспоминания похожи. Потому что лето — это всегда обязательно море. Мы, орава мальчишек в трусах, босиком отправлялись туда утром и возвращались иногда только к вечеру. Моста, который сейчас ведет на городской пляж, еще не было, мы спускались в подземный переход, а иногда шли через рельсы. В приморском парке тогда стоял другой памятник Сулейману Стальскому — стела, а у подножья ее чунгур. И еще одна статуя была. Не знаю, как она называлась, мы звали ее «русалка». Вот у меня фотография сохранилась, видите? Полулежит, опершись на руку. Нам она казалась просто сказочно красивой. После войны ее убрали, и я бы очень хотел знать, где она. Может, все-таки не разрушили, может, сохранилась?
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
