— Первым в Дагестан приехал мой дядя Лев Петрович Зубов. Попал сюда после окончания Ленинградского кораблестроительного по распределению. А спустя некоторое время его сестра Галина познакомилась в санатории «Теберда» с прекрасным мужчиной и началась у них любовь-морковь. Прекрасный мужчина оказался дагестанцем и увез ее сюда, а потом у них родилась я, так что во мне половина даргинской крови, имей в виду. А вслед за детьми из Оренбургской области приехала сюда их мама, моя бабушка.
Жили мы на Оскара, 28, в общем дворе. Кстати, этот двухэтажный дом до революции принадлежал владельцу рыбных промыслов Куликову, и две его дочери — старые девы — жили там до самой смерти. Такие, знаешь, славные маленькие старушоночки, очень похожие друг на друга. И странно было представить, что когда-то они учились во Франции, выезжали на балы. Память многого не сохранила, я же была совсем маленькой, но еще одну нашу соседку, Марию Ивановну, помню хорошо. Она была не старушка, а пожилая дама. Улица наша в то время была зеленая, тенистая, и по вечерам летом Мария Ивановна выходила и садилась у ворот. Прямая спина, французский узел на затылке, в пальцах сигарета в мундштуке. Она прекрасно шила и рассказывала нам, как однажды, сшив себе из черного сатина какой-то удивительный восьмиклинный сарафан, пошла прогуляться по Городскому саду. И такая, видимо, она была нарядная, что к ней подошел человек, и завязалась между ними беседа. Человек этот был в Махачкале проездом, то ли в Баку ехал, то ли из Баку возвращался, и вот они мило проболтали какое-то время. Но если его привлекла ее элегантность, то она его узнала сразу, потому что это был Сергей Есенин. Я этому рассказу верю полностью. И тогда верила, и сейчас. Даже если мне 25 историков скажут, что такого быть не могло. Она в свои 80 лет так выглядела и так говорила, что не только знакомство, но и долгая дружба с Есениным вполне вписалась бы в образ.
Тон у нас в доме задавала бабушка, а она была человеком строгих правил, и порядки, ею заведенные, не обсуждались. Так что я была девочкой домашней, с длинной косой до колен, девочкой, у которой от слова «дура» тут же слезы на глаза наворачивались. И вот я, с таким нежным душевным устройством, поступаю на худграф, где все сплошь — люди творческие, неуравновешенные, эмоциональные, взрывные и в выражениях не стесняющиеся. Это было потрясение. Правда, я была уже более-менее готова к такой атмосфере, потому что еще в 10-м классе ходила заниматься в группу Вадима Константиновича Скугарева. Он водил нас по кривым улочкам, и мы писали старый порт, живописный дворик, покосившийся дом с ободранной штукатуркой. И он с нами писал. Большой, грузный, он усаживался на хрупкий раскладной стульчик, брал планшет и работал. Курил при этом, не переставая, одну за другой. Я не видела, чтобы кто-то еще так курил. Обе руки у него были заняты, и поэтому сигарету он двигал языком. И она ползла из левого уголка рта — в правый, а потом назад, в левый, и все колени его и грудь были в пепле. Но это ему даже шло. Кстати, я сейчас уже и не вижу, чтобы на улицах рисовали студенты, чтобы кто-то ходил по городу с этюдником. А ведь раньше это было обычным делом.
Так вот. Я хотела рассказать о Кисане. На самом деле звали ее, конечно, по-другому — Райханат Микаилова, но с детства приклеилось это имя. Ее так вроде называл отец, известный кавказовед Шихабутдин Микаилов: «киса», «кисонька», ну оттуда вот и пошло. Она курировала работу НИСИ – научно-исследовательского студенческого института и преподавала историю декоративно-прикладного искусства на художественно-графическом факультете. Мы-то, студенты, разумеется, в глаза — по имени-отчеству, а за глаза называли так же, как и близкие ее, и коллеги — Кисаной. Была она женщиной удивительной, такие люди, я считаю, определяют лицо города. Она даже внешне ни на кого не была похожа. Выделялась в любой толпе. Высокая, худая, горбоносая, бордовый лак на ногтях, роскошная копна смоляных волос с проседью и совершенно потрясающие глаза. Яркие, живые, черные глаза. У нее был небогатый гардероб, но она как-то умела подобрать эту юбку к той блузке, чтобы выглядело нарядно. Да, еще украшения! Она носила либо коралловые бусы в семь рядов, либо малахитовое ожерелье, либо старинное украшение из серебра, так называемые «семечки». Конечно, это был независимый и сложный характер. Ее зарплата старшего преподавателя не позволяла шиковать, но и на работу, и с работы она ездила только на такси. Не переносила общественный транспорт. Видимо, слишком много там было раздражающих факторов. А Кисана была взрывным человеком, ее ни регалии, ни должность собеседника не сдерживали. Могла и выматериться, правда, понизив голос. Но вообще как с рабочими, так и с начальством говорила всегда одинаково ровно.
Мы, ее студенты, замирали, когда слышали, как она идет по коридору к аудитории: шагала Кисана резко, энергично, будто вколачивая в пол каблуки. Никогда не знали, в каком она настроении, будет ли мила и приветлива или устроит всем разнос. Одну и ту же историю она могла рассказать по-разному. Вчера, предположим, как нечто милое и симпатичное, где все герои — молодцы, а сегодня — с порицанием и осуждением всех участников. Помню, как Кисана не разговаривала со мной несколько дней. Знаешь, из-за чего? Из-за того, что я ушла домой чуть раньше. Мы ведь там, в мастерских, практически жили. И это не преувеличение. Уходили иногда в 12 ночи, а иногда и всю ночь работали. А тут я ушла около семи вечера. И она оскорбилась, увидела в этом пренебрежение к тому, что для нее составляло смысл и центр жизни.
Я в эти дни опалы пряталась от нее по всем углам, только бы не попасться на глаза. Потому что умела она двумя-тремя словами буквально уничтожить человека. А могла, наоборот, подарить радость причастности к чему-то большому, значительному. Помню, как однажды ее пригласили читать лекцию на филологическом факультете. Была тогда такая практика, называлось все это «культурный час». Это обычно была скукотища. Приходит преподаватель, что-то вяло бубнит, а в зале сидит сплошь бабье: кто-то спит, кто-то вяжет, кто-то обсуждает Баришку или Хадю. И тут Кисана со своей лекцией о памятнике Петру I! Не только не разошлись, не только не спали, а забросали вопросами, окружили, спрашивали, когда придет еще.
И в быту она не была бесхозяйственная, беспомощная. Кисана пекла такой слоеный хлеб, который я ни до, ни после не пробовала! И вообще готовила прекрасно. А в ее однокомнатной квартире на Кирова было очень уютно. Как-то я взялась прибраться, возилась на кухне и сдвинула полку над раковиной. А там стояли очень красивые и дорогущие тарелки, прочая посуда. Все рухнуло! Я чуть не умерла. Собрала осколки, отнесла в ванную, сижу, как мышь, жду ее. Она пришла, увидела мое белое лицо, спрашивает: «Что случилось?» У меня даже слов не нашлось, отвела ее в ванную, показала осколки. И она сказала: «Сама жива? Значит, все в порядке». А в другой раз, когда она послала меня в магазин за сигаретами и я, соблазнившись, купила вместо «Космоса» импортный «Pall Mall», Кисана меня чуть не убила.
Мне кажется, я о чем-то не очень важном говорю, потому что важным было другое. Она была сердцем, душой факультета. С ее участием все превращалось в праздник. Даже субботники, даже открытие сортира не обходилось без специально подготовленных номеров. Что уж говорить о вечерах, о новогодних худграфовских карнавалах, к которым мы начинали готовиться в октябре, о которых в городе ходили легенды. Все делалось ею. Вокруг нее все кипело, играло, жило, горело. Я не знаю, сколько человек может прожить в таком режиме. Кисана умерла в конце 80-х, в День города, который без нее стал другим. Свет, который всю ночь горел в мастерских худграфа, теперь не горит. А когда в 1994-м я пришла работать на факультет, там висело объявление: «После 19:00 в здании института находиться запрещено».
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
