Иногда меня спрашивают: «О, вы еще тут? А почему не уехали к себе, в Россию?» Я обычно не отвечаю, но становится как-то обидно. Мой дед строил этот город.
Звали моего деда Вильгельм Августович Пышель. Правда, от греха подальше, он взял себе менее «иностранное» имя – Виталий. Был он родом из Лонженской губернии, Кольненского уезда, это, насколько я понимаю – Восточная Пруссия. До революции родственники деда на Пасху и Рождество присылали ему красивые открытки, где ангелочки с крылышками и девочки в матросках и беретиках на смешных велосипедах с огромным передним колесом. А после революции открытки приходить перестали. Дед приехал в Порт-Петровск строить железную дорогу. Тут женился на Ирине Тимофеевне Худенко (она была из Темирхан-Шуры), тут родились его три сына – Александр, Петр и Константин, а в 1901-м и дочь Ксения – моя мама.
У нас в семье осталось много документов того времени, мамино свидетельство об окончании 85-й школы, где еще есть оценка за знание предмета «Закон Божий», другие разные пожелтевшие бумаги с «ятями», а еще мамины записки на нескольких листах. Все, что я про те времена рассказываю, – ее подлинные воспоминания.
Жила их семья на Привокзальной площади в Петровск-Кавказском, это нынешняя Первая Махачкала. В одной комнате 6 человек. Посреди комнаты стоял большой стол, вокруг которого вечером рассаживалась вся семья, и светила им лампа с абажуром. Старшие братья моей мамы были вовлечены в революционную деятельность, бегали в какие-то кружки, приводили домой друзей и горячо обсуждали новый счастливый мир, который нужно построить. Мама была крестницей жены градоначальника. Тут, я думаю, немецкие корни сыграли свою роль, иначе с чего бы такой важной даме становиться крестной матерью дочери простого мастера на железной дороге, дарить ей подарки, опекать. У нас до сих пор хранятся подаренные ею колечки и сережки с бирюзой. Но мама, несмотря на это, придерживалась тех же взглядов, что и братья. В 17-м вступила в комсомол. Ведь училась она в школе, где директором был Николай Ротенко, его потом расстреляли за революционную деятельность.
Мама рассказывала, какой это был ужас, когда году в 16-м, 17-м в город вошли турки. Молодых девушек просто крали и поэтому все одевались в тряпье, заматывались платками, ходили, прихрамывая. Мама и жена одного из братьев прятались на чердаке в доме на Маркова, 56, где брат с женой снимали комнату. Сидели и носа не высовывали на улицу, только в щелочку поглядывали. А мамин отец носил им туда еду.
А вот англичане, которые пришли позже и квартировали в соседнем доме, были совсем другими. Вежливые, всегда вычищенные, выбритые, а к девушкам отчего-то обращались на французский манер – «мадемуазель».
Я у мамы все выспрашивала, как же тогда одевались. Она говорила, что на том месте, где сейчас Аварский театр, был базар и много магазинчиков, лавок разных. Мама с подружками прямо по железной дороге бегали туда из своей Первой Махачкалы. Там покупались ткани и из них шились платья. Братья уже работали и с каждой получки давали младшей сестре какую-то сумму «на булавки». А как-то они с утра уехали на телеге, а, вернувшись, внесли в дом подарок – швейную машинку «Зингер».
Когда мама рассказывала о знакомстве с будущим своим мужем, моим отцом – Иваном Михайловичем Вольским, всегда подчеркивала: «Как в песне!» Подъехал к дому красный командир на черном коне и попросил воды у девушки. Ответила она неприветливо, но воду вынесла. Он и стал приезжать. Письма слать с ординарцем. А в один прекрасный день приехал и спросил: «Как зовут батюшку с матушкой?» Бабушка была очень недовольна таким зятем, плакала, мол, у таких в каждом селе по жене. А он ей ответил: «Мамаша, не надо всех под одну гребенку!»
Свадьбу сыграли в Буйнакске, где стоял отцовский батальон, а через три дня выступили в поход. В Кисловодске первым делом отец отправил маму в парикмахерскую, где ей отрезали ее прекрасные волосы (они до 79-го года лежали у нас, две толстые красивые косы), потом за одни сутки пошили и галифе, и поддевку с каракулевым воротником, и сапожки по размеру, дали самого смирного коня и началась военная жизнь. В Горневодске в первую же ночь напала банда, зарезали часового и еще троих солдат, мама в окно видела, каких-то людей в серых папахах, они уходили, отстреливаясь. А отец, вернувшись, до утра простоял у окна с наганом в руке.
Да, этот наган… Уже позже он еще раз всплыл в ее рассказах. Из Минвод их перебросили опять в Порт-Петровск, а тут погрузили на пароход «Неджев» и отправили в Баку. И вот где-то между Дербентом и Баку пароход попал в шторм и напоролся на камни. Затопило машинное отделение, свет погас. А был ноябрь. Ночь. Солдаты таскали пулеметы с одного борта на другой, водили туда-сюда лошадей, чтобы как-то судно выровнять. Но шансов, казалось, никаких. И тогда отец показал маме наган – «Одна пуля тебе, другая мне». Стрелять отцу не пришлось. Утром их всех взяли на борт идущего как раз в Баку другого парохода.
Так что родители мои поездили изрядно. В Тифлисе были, добрались и до Персии. Изредка заезжали в Порт-Петровск и опять отца перебрасывали, а мама ехала с ним. Как мама эту жизнь кочевую выдерживала? Первенец ее Георгий умер от дифтерита в полтора годика. Мама с бабушкой ходили в собор Успения Богородицы, что до сих пор в Первой Махачкале стоит, перед образами молили сохранить ему жизнь. Не вымолили.
В 1923-м мама с папой вернулись в город. Отцу тут же выделили квартиру, тоже на Привокзальной площади, только уже не в Первой Махачкале, а в настоящей. Может, знаете, такой там был дом из красного кирпича с часами. Часов уже нет, но дом, кажется, стоит еще. На первом этаже был садик, где мама работала, а на втором они жили. В подъезде грелись беспризорники. Как-то мама ставила банки моей заболевшей сестре и та так кричала, что никто не услышал, как по водосточной трубе эти беспризорники залезли на балкон и стащили кусок мяса и мамин китайский халат.
Ну, а чуть позже родители переехали на Ленина, 20. Это был дом на углу Ленина и Леваневского. С ним у меня связаны забавные воспоминания. Дело в том, что по Ленина ежедневно шли похоронные процессии. На линейке везли гроб, за ним родственники, духовой оркестр. И так это было торжественно, что мы, дети, если находили мертвого воробья или кошку – тут же начинали «похороны». «Дорогого усопшего» клали на картонку, мальчишки били в литавры из консервных банок, девочки несли цветочки, процессия выдвигалась из нашего двора, огибала хлебный ларек, и под деревом в садике военкомата происходило погребение несчастного животного.
Но до этого мы чуть не лишились жилья. Папа погиб в Баку в 43-м году. Мама, схватив в охапку нас троих, поехала хоронить мужа, а когда вернулась, оказалось, что все вещи из квартиры вынесены и в нее вселилась наша соседка с дочерьми. Я не хочу об этом подробно, скажу только – судьба жестоко наказала их. Но тогда мы остались на улице. Выручил бывший сослуживец отца. Три месяца мы жили в его парикмахерской – маленькой комнатке с низким потолком и одним окошком. Парикмахерская эта была на Горького, напротив нынешней стоматологической поликлиники. Тут же текла себе знаменитая сточная канава, которую потом закрыли надгробными плитами какие-то вандалы. По ночам было очень страшно. В окна и в дверь стучали, мама будила нас, и мы начинали плакать, звать папу, чтобы те, за дверью думали – в доме есть мужчина.
Квартирный вопрос решился, когда мама отправила телеграмму Сталину. Уж не знаю, что она там написала, только ответ пришел очень быстро – «вселить немедленно». Квартиру освободили в тот же день. Правда, жили мы все равно очень небогато. Первое мое школьное платье мама сшила из папиных портянок. Да, вот так! Выкрасила их, раскроила и сшила. На той самой машинке «Зингер». Она и до сих пор цела. И папина опасная бритва у меня сохранилась. И карточки для «цветочного флирта», где «макъ» значит «скоро», «орхидея» – «Ну? Что? Довольны Вы?», а «георгинъ» – «я Васъ ненавижу».
Но это уже совсем иная история.
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
