С 84-го по 87-й год у меня была чудесная мастерская в доме на углу Дзержинского и Советской. Дом этот трехэтажный, основательный – строили пленные немцы и строили добротно. Он стоит буквой Г, ограждая зеленый внутренний дворик от толп, идущих на базар или с базара, от суеты улицы Советской, от бензиновой вони автобусов и автомобилей. И вот с последнего этажа углового подъезда винтовая лестница вела в небольшую каморку с камином, крышей из толстого стекла и круговым балконом. Наверное, это сооружение задумывалось как наблюдательный пункт, во всяком случае на полу белой краской была сделана разметка с указанием сторон света, а на крыше громоздился огромный мотор с какими-то щетками – сирена, как меня уверяли, но и мастерская получилась отменная. И вот оттуда я, пожалуй, впервые рассматривал этот город с симпатией и даже с какой-то нежностью. Раньше не удавалось.
Впервые я приехал сюда с отцом в 1964-м 13-летним мальчишкой, отец у меня был слепым, и без поводыря в Махачкале ему было не обойтись. И два огромных потрясения в моей жизни мне пришлось переживать в одиночку. Некому было сказать – смотри, смотри же! Первое случилось в магазинчике на углу Буйнакского и Дахадаева. Он был забит всякой всячиной – карты, чучела животных, бабочки под стеклом, но самое главное – там была картина. «Ленин с детьми», кажется. Настоящая, на холсте, не иллюстрация или плакат, к которым я привык. Нет, тут виден был каждый мазок, была видна рука человеческая, и тогда я впервые подумал, что тоже так смогу, что такому можно научиться.
Ну а второе событие – конечно, море. Море было, как огромная гора, и казалось, что оно надвигается и может в любой момент обрушиться на меня всей своей массой. Там же, у моря, случилась первая моя махачкалинская драка. Я отправился на пляж с маленьким племянником на закорках, он был смешной такой бутуз и кто-то из группки мальчишек, что возились рядом, сказал: «Ууу, какой пацаненок!» Я страшно обиделся за племянника. У нас в Каранае говорили преимущественно на аварском, и «пацан», сказанное по-русски, было синонимом слову «негодяй» или «хулиган». В общем, я усадил племянника на песок и полез в драку. Мальчишки, наверное, были сильно удивлены. Городская драка, как выяснилось, по последствиям была намного легче сельской. Та тянула за собой шлейф разборок, участие родни, а тут – короткая схватка, и вот мы уже разошлись, отряхивая налипший песок. Кстати, я потом встречался с этими мальчишками. Они брали меня с собой на завод Гаджиева, мы уходили оттуда с карманами, полными плоских железных кругляшей, которые были точь-в-точь трехкопеечная монета, и наперегонки неслись на угол Дахадаева и Ленина, где стояли 8 красных автоматов с газводой. Если автомат проглатывал кругляш – сначала тонкой струйкой в стакан лился сироп, потом с напором хлестала газировка, и над стеклянным краем повисал влажный дымок, в котором играла радуга.
А через три года я, скопив 8 рублей 50 копеек (за 1.50 продал свой альбом с рисунками однокласснику, а остальные заработал, мастеря по чертежам из журнала «Умелые руки» игрушечных акробатиков), ехал в Махачкалу поступать в художественное училище. За эти пять лет я города практически и не видел. Сокурсники рассказывали о вечеринках, песнях под гитару, прогулках по ночным улицам. А я знал один маршрут – от маленьких домиков частного сектора на улице Венгерских бойцов, что под самой горой – до Первой Махачкалы, с ее вокзалом, старым, дореволюционной еще постройки пакгаузом, церковью и близким морем. В Первой Махачкале располагалось мое училище, на Венгерских бойцов, вернее, на 3-й Родниковой, я жил у сестры. И это будто были два разных города. Да, совсем забыл про магазин на углу 26 Бакинских комиссаров и Гагарина. Магазин, где продавалось все, что нужно художнику. Бумага, кисти, краски. Вот, собственно, и все места, где я бывал.
Работать я заканчивал, когда ночное небо за окном синело. На половинке ватмана тушью размашисто писал: «Разбуди меня в 6!», оставлял это послание сестре перед дверью и засыпал на старом диване с зеркалом на спинке.
Здание, в котором располагалось наше худучилище, еще стоит. Оно создавало особое настроение, торжественное. Я там жил некоторое время в общаге и над своей кроватью нарисовал фреску 3 на
Хорошо помню, как мы, голодные студенты, по ночам ходили к хлебозаводу, и сторож, высокий худой, кажется, Карим звали его, сразу понимал, зачем мы явились. И не спрашивая ничего, через решетку передавал нам горячие еще буханки. Лица его не помню, только руки и хлеб в них.
Не знаю, как сейчас, но в мое время существовало такое правило – забрать свои дипломные и курсовые работы студенты могли только через 5 лет после окончания училища. Но один о правиле не знал, другой забывал и полотна отдавали новым студентам. Иногда и года не проходило, как работу выпускника какой-нибудь первокурсник замалевывал своим натюрмортом. Так вот, мои работы спасли Сталина Андреевна Бачинская – она вела у нас историю искусств и Эдуард Путерброт – он преподавал черчение. Видимо, разглядели в них что-то и забрали, повесили в своих кабинетах, уберегли.
Как попали сюда, в Дагестан, Сталина и ее муж Самсон Наумович Бройтман (с 1965 по 1993 преподавал теорию литературы, историю русской литературы и историческую поэтику в ДГУ), я даже не знаю, никогда об этом не расспрашивал. Забегал к ним в их двухкомнатную квартирку в Узбекгородке с его высохшими арыками, садился где-нибудь в сторонке и по большей части молчал. Там в 80-х собиралась молодая совсем компания, друзья их сына Ярослава, художники – Юля Иванова, Тимур Сулейманов, Сираждин Батыров, Адиль Астемиров, Ира Гусейнова. Приходили не только к Ярославу, скорее – «в семью». Рисовали на стенах кухни каждый свой портрет, шумно что-то обсуждали. Самсон Наумович обычно говорил мало, будто сознательно уходил на второй план. Сидел в кресле, посмеивался, много курил, и его глаза будто бы не отражали свет, а светились сами по себе. А Сталина говорила веско и никогда не «добивала» мысль, словно говорит с понимающим, настроенным на одну с ней волну. А когда она смеялась… Ее смех был радостью для меня, подарком. В этом доме я впервые услышал о Рембо, Кафке. Прямо книжки они не предлагали, просто заходил разговор, ты вслушивался и потом робко спрашивал, где найти, на что тебе отвечали – у нас есть. Я их часто подводил, но они были деликатны, о невозвращенной книге могли напомнить только через год. А их Камю из серии «мастера современной прозы» так и остался у меня.
А вот Эдик Путерброт – был коренной махачкалинец . Его отец, Вил Зиновьевич был директором филармонии, а мать Александра Путерброт – известнейшим журналистом. Так что Эдик с городом был очень крепко связан. Мы с ним в 83-м попали на Международную выставку художников театра и кино в Прагу, так он через три дня стал вздыхать, мол, устал от архитектурного и гастрономического изобилия и сейчас бы домой, пройтись по Родопскому бульвару, поесть черствых котлет в стекляшке рядом с рестораном «Лезгинка». Там, в этой стекляшке, в 80-х собирались писатели, ведь Союз писателей рядом совсем. А у художников своей кафешки не было. Зато у нас были мастерские. Сейчас перед этим домом на углу Кирова и Гагарина выставлены огромные лимузины, в одной из бывших мастерских контора по прокату свадебных машин. Да и самих мастерских осталось… Из 13-ти – всего 3. А ведь это было некое братство. Эдик, к примеру, перед выставкой Омара Гусейнова месяца два приходил с работы пораньше, чтобы помочь тому оформить работы. Да и нас всех подтягивал. И вообще это существование рядом, бок о бок рождало чувство защищенности. То Омар стучит в стену – на кофе приглашает, то Августович или Жанна Колесникова зайдут, то сам Эдик зовет нас всех – показать новую работу. А сейчас пусто стало, я думаю – нужно ли то, что я делаю – там, за стенами моей мастерской? И тогда вспоминаю, как подбадривал меня Эдик, как Сталина, поняв, что сам я никогда не составлю каталог своих работ, стала это делать за меня.
Их обоих уже нет. Оба погибли – Сталину Андреевну сбила машина, Эдика – застрелили. Ворвались в дом, грабители вроде бы были, а он, как мог пытался защитить жену и дочку. Когда его везли в больницу, прошептал жене: – Они меня убили. Не только его. Их, Бачинской и Путерброта, не стало, уехал в Москву Бройтман, и будто сам город лишился очень важной компоненты. Я иногда ловлю себя на мысли, что все время пытаюсь их заменить… Но не выходит.
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
