У меня одна религия — религия интеллекта

— Магомед Раджабович, Вы около тридцати лет работаете в Даггоспедуниверситете, а лет двадцать работали в Дагфилиале АН СССР (ныне ДНЦ РАН).
Чем отличается нынешняя профессия преподавателя высшей школы от профессии научного работника?
— Тем, что профессия преподавателя высшей школы непосредственно связана с живыми людьми, и тут уж решительно все равно, идет ли речь о преподавателе высшей или средней школы. Много видов человеческой деятельности связано с живым человеком. Но среди них профессии педагога, врача, юриста бывают связаны с судьбой человека. В настоящее время не только научные работники в прямом смысле слова, но и преподаватели высших учебных заведений должны выполнять планы научной работы.
— Кто такой, по Вашему мнению, ученый?
— Один из существенных моментов в психологии ученого состоит, по-моему, в том, что он чувствует себя участником всей духовной жизни, всей культуры данной эпохи и страны, а иных случаях — участником духовной жизни всего человечества; чувствует свою, возникающую отсюда, долю ответственности.
В сознании этой ответственности, того, что наука – большое и важное дело, одна из основ стремления к передаче своих знаний своим ученикам, стремление, имеющее, конечно, и непосредственный эмоциональный источник — непосредственную радость от того, что эти ученики существуют.
— Как Вы считаете, что такое настоящая научная работа?
— Настоящая научная работа всегда беспокойна, всегда состоит из перехода от одних неудачных попыток к другим, пока не найдется, наконец, удачный подход, если он вообще найдется.
Но в этом тяжком деле, которым является собственно настоящее и глубокое научное исследование, какое уж тут, казалось бы, чувство связи с общими задачами человеческой культуры. В действительности это чувство связи доступно каждому человеку, занимающемуся наукой и участвующему в ее преподавании. Осуществлять и чувствовать непосредственное воздействие каждой прочитанной лекции на студентов, слушающих ее, — это и есть живая связь нашей работы с живыми людьми, а значит, и с культурой нашего народа и нашей страны, и осуществляется эта связь, конечно, не только при чтении лекций, но и при всех видах педагогического труда.
— Каким должен быть уровень культуры преподавателя?
— Я считаю, что высокий уровень общей культуры не менее обязателен для университетского преподавателя, чем его собственные научные достижения.
— Наше время, несомненно, переломное, а в подобные эпохи возрастает, как правило, интерес к истории. Насколько специфичен переживаемый ныне период с его обостренным вниманием к проблемам сегодняшнего дня?
— Думаю, что наше время отличается как раз повышенным интересом к историческому прошлому. Конечно, существует он всегда, ибо так же естествен для общества, как память о собственной судьбе — для человека. Однако стремление разобраться в истории особенно усилилось в последние десятилетия. Вызвано это многими причинами, в том числе самыми общими: ростом культурного уровня, расширением кругозора. Очевидно, сказалась также специфическая ситуация в нашем обществе: люди видели и застойные явления, и негативные тенденции в социальном развитии. Сейчас, когда многие недостатки мы принародно обнаружили и взялись за их искоренение, мы еще более осознанно и целенаправленно обращаемся к истории.
— Как обстоит вопрос об освещении локальной истории?
— На сугубо конкретном, локальном материале можно осмыслить глубинную суть самых масштабных процессов. Описательность, фактографичность и эмпиризм заложены не в «теме», а в научном подходе. И именно его несовершенство не позволяло подняться до того уровня теоретического анализа, который давал бы «выход» и на практику, и на общественное мнение. Впрочем, существенным было и «обратное влияние»: замалчивание проблем современного социально-экономического развития препятствовало достаточно глубокому проникновению в наше прошлое.
— Иными словами, господствовавшая «самоуспокоенность» проникла и в историческую науку?
— Самоуспокоенность и некритичная самооценка губительны в любой сфере человеческого бытия. Самоуспокоенность в науке гибельна вдвойне. Ее существование мыслимо только в развитии, а развитие невозможно без постоянного творческого поиска, без углубления теоретического багажа. Мы же, довольствуясь установившимся набором марксистских подходов, положений, оценок, сочли, что вполне уже овладели этим величайшим учением.
— Какова социальная функция исторической науки?
— Любая наука имеет свою социальную функцию. И я считаю, что историк, каких бы сюжетов он ни касался, не может не задать себе вопрос, что же дает это исследование, по крайней мере, в трех отношениях: в научно-познавательном, практически-прикладном и идейно-воспитательном.
— Существует мнение, что любой изобретатель, добившийся какого-либо важного результата, обязан довести его до практики. А как в истории?
— Применительно к исторической науке эта задача почему-то не ставится. А ведь выводы историка тоже могут и должны играть практическую роль. Исторический опыт прежде всего социален. Но социально и его восприятие, а значит, автоматически он усваиваться не может. Для этого необходимо прилагать усилия, и немалые. В конечном счете историк обращается не к коллегам, а к обществу в целом. К сожалению, задача создать механизм воздействия социальных запросов на исторические исследования до сих пор даже не выдвигалась. А он крайне необходим. В основу его разработки следует положить два основных принципа: состязательность и материальную заинтересованность. Ни одно из этих правил пока не действует, что во многом затрудняет и выработку объективных критериев оценки исследования. Вопрос о качестве научного труда — один из самых непростых. Определить его может лишь мера общественной заинтересованности.
— Какие исторические темы Вы порекомендовали бы как наиболее перспективные?
— Это зависит от поставленной задачи. В научно-познавательном плане, разумеется, целесообразно концентрировать внимание на изучении корней современных явлений, их развития. С другой стороны, большую помощь может оказать в решении нынешних проблем и цивилизационный метод. Скажем, неизмеримо возрастающая сегодня роль человеческого фактора имеет богатые прецеденты в прошлом, и его понимание могло бы обогатиться исследованием наиболее насыщенных, поворотных этапов истории. Но и практическая сфера требует зачастую углубления в «толщу веков». Это касается, например, проблемы взаимоотношений народов.
— Насколько полно, на Ваш взгляд, осмыслен наш исторический опыт для того, чтобы сыграть свою роль сегодня?
— К сожалению, пока что историки не пошли дальше обсуждения вопроса, входит ли в задачу исторической науки прогнозирование. От ученого требуется строгое научное исследование, и с учетом его результатов само общество будет определять пути своего развития. От того, насколько быстро будет осознана новая ситуация, повышенные требования и мера ответственности историка, во многом будет зависеть и роль исторической науки в общественном сознании.
— Как у Вас с подготовкой молодых ученых?
— Касаясь подготовки молодых ученых, воспитания хотя бы в некоторых из них именно будущих ученых в подлинном смысле слова, я хочу подчеркнуть, что можно и не быть великим человеком в науке, но иметь право называться ученым и оставить след в культуре нашего общества следует. На кафедре истории Дагестана, которой я руковожу, обсуждены и рекомендованы к защите более 70 кандидатских и докторских диссертаций. Я консультант, руководитель, оппонент десятка кандидатских и докторских диссертаций.
— Какова роль преподавателя в воспитании студенческой молодежи?
— Ни один преподаватель университета, независимо от того, называется ли он профессором, доцентом или ассистентом, и независимо от того, насколько значительны его собственные научные результаты, не вправе отказываться от участия в общекультурном воспитании студентов.
— Какое место в Вашем мировоззрении занимает религия?
— Религия может сыграть огромную роль в воспитании человека, в единении народов.
Религия сокровенна, она внутри самого человека. У меня одна религия – религия интеллекта.
Я родился в тухуме, где вера была святой, и я за религию, которую воспринимаю все еще глазами своего детства.
— Как чувствуйте себя после семидесяти?
— Знайте, с годами приходит особый вкус к жизни, нас посещает высшая мудрость, досадные мелочи уже не ранят так, как прежде. Я делю человеческую жизнь и свою в том числе на три, условно говоря, периода. На безмятежную, бесшабашную молодость, когда мы себя без устали растрачиваем. На зрелую пору, когда приходит время «собирать камни». И, увы, на неизбежную старость, которую надо встречать достойно, с гордо поднятой головой.