— В Махачкалу нашу семью привела, скажем, «закономерная случайность». Родители мои Галина Конопацкая и Алексей Августович познакомились и поженились в Москве, оба были студентами знаменитого Московского института изобразительных искусств, теперь он носит имя Сурикова. Отец учился на факультете живописи, мама — на графическом. Жили они у брата отца, занимавшего генеральскую должность, и казалось, будущее этой молодой пары обеспечено и покровительством брата, и их собственным талантом. В 1937 году родилась моя старшая сестра Наталья. В том же году дядю арестовали и расстреляли, близкое знакомство с Тухачевским даром ему не прошло. Родителей, правда, не тронули, только выселили из квартиры, но через несколько лет началась война, и отец, ушедший с ополчением защищать Москву, попал в плен. Он рассказывал, что не было даже боя. Командиры мгновенно бросили своих солдат и разбежались, а ополченцев, вооруженных еще дореволюционными винтовками, окружили и взяли в плен без единого выстрела.
По окончании войны отца, как и других пленных, отправили прямиком на Урал, лес валить. А потом и на Колыму. Туда к нему приехала мама с маленькой Наташей. И в 1951 году в поселке Ягодный родился я. В 55-м можно было уже и возвращаться, но, во-первых, Москва для родителей была под запретом, селиться можно было только за 100 км от столицы, а во-вторых, на Колыме отец изрядно подорвал здоровье и врачи советовали ехать на юг, и желательно к морю. И тут помогли старые, еще институтские связи. С родителями училась дочка Лещинских (это были соратники Ленина, люди очень влиятельные), вот Лещинская-старшая, которую удивительным образом не коснулись ни чистки, ни репрессии, посоветовала моим родителям отправляться в Дагестан. Тут был некоторый расчет с ее стороны. В свое время ее сын в неподходящей компании болтанул лишнее, и его во избежание серьезных последствий отослали в Махачкалу. Ну, а теперь появилась возможность и двум художникам помочь, и сына обеспечить компанией.
Так что первый месяц мы прожили у него в доме на Родопском бульваре с окнами, выходящими на море. Он до сих пор стоит, правда, знаменитое на весь город ателье на первом этаже этого дома давно не работает. Жил Лещинский один в трехкомнатной квартире, работал как художник и специалист по шрифтам в дагестанских издательствах. Интеллигентного вида, всегда в шляпе, с палочкой, в макинтоше, он регулярно обходил киоски и скупал все свежие журналы в поисках новых оригинальных шрифтов, и всюду за ним трусила жирная кастрированная собачка. Кроме собачки у него была одна близкая душа — его ученик Толик, Анатолий Шарипов, которому этот опальный представитель «золотой советской молодежи», друживший и с Василием Сталиным, и со Светланой Аллилуевой, завещал свою квартиру.
Ну, а наша семья купила дом в общем дворе на Ермошкина, 82. На чердаке дома, куда мы с отцом полезли заменить черепицу, я впервые увидел живых скорпионов. Узкий двор на 10–12 семей заканчивался общим туалетом, а окна самой большой комнаты, которую родители отвели под мастерскую, выходили на живописную, «благоухающую» помойку. Надо сказать, что Махачкала образца 55–56-х годов была темной и очень-очень грязной. Ни одного фонаря на Ермошкина я не помню, а помои выплескивали прямо на улицу. Аромат был тот еще. А когда во двор въезжала повозка золотаря, было одно спасение — бежать.
Детство у меня было вольное, свободное, родители были слишком заняты своей работой и не очень донимали меня «воспитанием». Основной воспитательницей была строгая старшая сестра. На Колыме детей было немного, я общался с ними только в детском саду, а тут в каждом дворе масса ребят. Напротив нас был двор, в котором жил дядя Магомед, он был слепой, но считался лучшим в городе мастером по починке велосипедов. Помню его всегда в сапогах, галифе, гимнастерке и в папахе. Вот с его младшим сыном Шамилем мы сразу и надолго сдружились. Там же, на Ермошкина, ближе к Дахадаева, была ткацкая фабрика, где работал дядя Магомед и другие члены общества слепых. Ткали ковровые дорожки. Мы с Шамилем водили его отца на работу и приводили к вечеру домой. Собственно, летом это было нашей единственной обязанностью, все остальное время, как нетрудно догадаться, мы с пацанами болтались по городу. Пробирались на территорию порта, купались на косе с маяком, ловили бычков и там же жарили их над костром, нанизав на палочки, и заедали предусмотрительно наворованным в столовках хлебом. Вход на городской пляж тогда был платным, 15 копеек вынь да положь, а по территории пляжа ходили уборщицы, заметив бумажку, пронзали ее палкой с гвоздем на конце и складывали добычу в ведро.
Еще мы любили ходить в два магазина на Буйнакского. Просто поглазеть. Рыбный был с лепниной, на стенах фрески, а в середине зала в небольшом бассейне плавали здоровенные живые рыбины, сверкая серебристыми спинами. А через дорогу был табачный. С мебелью, покрытой черным лаком и расписанной золотом, с красивыми трубками и сильным ароматом трубочного табака, который будто пропитывал одежду и волосы.
Помню, как мы с отцом отправились на Анжи-базар и купили там шифоньер. Носильщик-тат, высокий, худощавый, поднатужился, как-то взвалил его на спину, пристроил на этой их специальной упряжи со ступенечкой и донес до нашего дома. А однажды, когда выпал снег и держался недели две, на том же базаре отец купил мне коньки и ботинки к ним. Пока он прикручивал коньки к ботинкам, я в новом свитере, связанном сестрой, крутился рядом и изнывал от желания быстрее выскочить на улицу и помчать на Ленина, где мои товарищи сделали каток, залив часть бульвара водой из колонки.
Мы, пронырливые, любопытные, излазили город вдоль и поперек. Знали, что на том месте, где сейчас кольцо возле Южной автостанции, и зимой, и летом широкая богатая лужа. Что в Тарки лучше не соваться, потому что там территория города будто кончается, а начинается территория аула. И только до маяка на «Горке» добраться не смогли. Гоняли нас оттуда. Зато крутились около тюрьмы. Находили места, с которых были видны окна, перекрикивались с заключенными, даже перебрасывали им что-то. А как-то довелось увидеть побег. Мои товарищи снимали комнатку в доме напротив тюрьмы. И мы как раз сидели у окна, когда увидели, как на крыше одного из зданий зашевелился шифер и из дыры вылез человек. Он разбежался и прыгнул, казалось, прямо на нас. Но неудачно прыгнул, зацепился за проволоку, что была натянута над стеной, и не приземлился мягко, а упал, хотя и на эту, «вольную» сторону. Поднялся, заковылял, и тут же набежала охрана, его свалили, стали бить прикладами и потащили за ноги к воротам.
Но это было позже, году в 1968-м, когда я уже учился в художественном училище. Странно вышло, я, сын художников, совсем не любил рисовать. Изредка родители подсовывали мне какую-нибудь бумажку, и я чиркал на ней, выводил фигурки солдат. Отец и мама уже были членами Союза художников Дагестана (в то время он располагался на Буйнакского, в этом здании сейчас Союз архитекторов), у них были выставки, они активно сотрудничали с дагестанскими издательствами и преподавали, а меня больше привлекал футбол. Мы с приятелем Шавкетом Ибрагимовым ходили в футбольную школу «Динамо» и уже готовились играть в дубле, как я вдруг понял, что это не мое. Как «не мое» и полублатные песни под гитару, которые мои сверстники пели вечерами во дворах.
В то время мы уже переехали с Ермошкина в новый дом на углу Кирова и Гагарина, а училище было в Первой Махачкале, в старом здании из темно-красного кирпича рядом с церковью. И хотя это очень далеко, считай от самой Тарки-Тау до моря – ходил я туда, как правило, пешком. Очень любил этот маршрут, через Ленина, вокзал, затем по Орджоникидзе, и вот я уже там, а вокруг свои — старый приятель Шавкет Ибрагимов, Ибрагим-Халил Супьянов, Аня Джетере с осиной талией и гривкой кудрявых светлых волос. И еще Эдик Путерброт, конечно. Он был завучем, а еще преподавал нам черчение и перспективу. Удивительный был человек. Исключительно талантливый, я это чувствовал всегда. Абсолютно всем нравился, все относились к нему с симпатией, и при этом всех дико раздражало то, что он делал как художник.
Я все знаю об этом городе, знаю, что он город без легенды, я, может быть, и не слишком его люблю, но я его пленник. В других городах и странах мне не по себе, я не мог бы там жить. Махачкала, может быть, не пригодна для обычной, нормальной жизни, но творчество никакого отношения к бытовым удобствам и теплому клозету не имеет. А тут, где такое смешение языков, где с одной стороны море, с другой – горы, где улицы продувает насквозь западный и восточный ветер — есть удивительной силы энергия, которая меня питает, которая наполняет собой и мою живопись, и мою поэзию.
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
