— Мы вышли на перрон, вытащили все свои баулы, огляделись — и сердце мое сжалось. Неужели это тот самый край, тот самый город, о котором отец рассказывал с таким восторгом? Махачкала образца 1958-го года никак не походила на то, что я привык называть городом. Низенькие одноэтажные домишки, неприглядно, грязновато…
В общем, для меня и остальных членов нашей семьи это было культурным шоком. Сейчас объясню почему. Отец мой, Фаррух Зейналов родом из Дагестана, из Хасавюрта. У него было десять братьев и одна сестра. Его отец, мой дед, Ибрагим, был муллой и купцом 1-й гильдии. Первый каменный дом в Хасавюрте, там сейчас, кажется, почта, принадлежал моему деду. А в 30-х годах семью отца как иранских подданных выслали из СССР. Так что я родился и рос в Тегеране. Помню, спрашивал отца: «А Махачкала больше Тегерана?», а он отвечал, что, да, наверное, уже больше. Тогда население Тегерана составляло 2 миллиона человек, между прочим.
Ну, я и ждал города большого, шумного, современного, но вместе с тем и ласкового, что ли, где чуть ли не на каждом шагу раздают конфеты и печенье. К тому же моя мама Ольга Берг (в Иране ей пришлось взять новое имя — Гюлли Иранпур) была известной художницей. Зять шаха, то есть муж его сестры, был своего рода министром культуры Ирана, он держал мастерские, развивал как древние, традиционные, виды искусства, так и современные. Мама работала в этих мастерских при Дворце наук, занималась скульптурой и до переезда в СССР мы с ее выставками почти год путешествовали по Европе. Так что, пытаясь представить Махачкалу, о которой так много и с любовью говорил отец, в воображении я дополнял и достраивал смутный образ города тем, что видел и полюбил в других городах. Действительность заставила нас оцепенеть.
В саманном домике (а мы поначалу сняли времянку в 4-м поселке, в третьем тупике) комнатки были два на три метра, а потолки настолько низкие, что я при своем росте, одеваясь, обязательно попадал в этот потолок кулаком.
А улицы… Сейчас улица Ярагского, в прошлом 26 Бакинских комиссаров, довольно широкая, а вот тротуары — вдвоем не пройти. А тогда было все наоборот: очень широкие тротуары, а проезжая часть узенькая, и курсировали по ней автобусы-ЛАЗы. Но больше всего травмировали меня тротуары. Они были такие… темные! Чуть ли не черные от мух! Тучи, тучи мух! Идешь, а при каждом шаге целый рой вокруг тебя взлетает — шшшш! Все ведь выливалось прямо на тротуар, канализации никакой не было. Правда, уже на следующий год все изменилось. Может, обработали чем-то тротуары, не знаю, но мух стало меньше и жить стало легче.
Кстати, моя жена, Светлана, коренная махачкалинка — никаких мух не помнит, а для меня это было впечатлением огромной силы.
Конечно, притираться, обживаться в Махачкале было нелегко, я ведь приехал уже взрослым, можно сказать, человеком — 18 лет мне было. Здешних жителей, наверное, раздражало во мне все, начиная с имени. Я родился в день весеннего равноденствия и поэтому назвали меня Ормузда, в честь зороастрийского бога солнца. Полностью — Ормузда Фаррухович Иранпур-Берг-Зейналов. Ну, а второе — Лель — тоже весеннее имя, это певец весны у славянских народов. Так что имени у меня два и оба для Махачкалы неподходящими оказались.
Беда была еще и в том, что я тогда еще одевался по европейской моде, то есть, как приехал в узеньких брюках, приталенном пиджаке, в ботинках без шнурков, лаковых, с белой замшей сверху, так и ходил. А все вокруг в широких штанах, на
Опаснее всего было появляться на танцплощадках. Их было две: в Вейнерском саду и на Пушкина, около моря. Как на танцы ни пойдешь, так обязательно тебя потом целая кодла в темноте ждет. За каждой девушкой обязательно ходил воздыхатель с компанией друзей. Он сам мог и не танцевать с нею, даже не заговаривать, но кому-то другому подойти не разрешал. Ходил кругами, обозначал «свою территорию». Мне-то отец и мать рассказали, что на танцплощадках знакомились, ухаживали, танцевали, но они забыли добавить, что после этого рожу бьют!
А тут еще моя, до сих пор не искорененная, кстати, привычка целовать дамам руки… В Махачкале это воспринималось, скорее, как вызов, вольность недопустимая, чем как галантность. Девушки краснели, вскрикивали «нахал!» и руку отдергивали. А обо мне за глаза так и говорили: «Ууу, это тот идиот, что руки целует!»
Поначалу устроился в Даггоссельпроект чертежником (в Тегеране я учился на курсах черчения и прикладного искусства при Дворце наук). Позже поступил на факультет иностранных языков в ДГУ, кстати, сейчас там преподают моя сестра Серминаз и старшая дочь Гольназ. Правда, в университете проучился недолго: меня назначили заведующим лабораторией технических средств, но поскольку нельзя было быть одновременно и заведующим лабораторией, и студентом, я перевелся в Пятигорск и диплом получал уже там.
Учиться было несложно, язык я знал прекрасно, я ведь окончил французский колледж в Тегеране. И моя сестра тоже, только женский, конечно, при монастыре. Нам преподавали монахи, но это были светские учебные заведения. С утра занятия шли на французском, а после обеда те же предметы мы изучали на фарси. Так что, когда в Махачкале меня приняли в Русский театр, сначала статистом, потом артистом — язык опять пригодился. Два с половиной года я играл на сцене французских партизан. Ну, а еще Лешего в сказке «Зимняя ночь» и генерала, которого взрывают, в спектакле «Один в поле воин».
Как ни странно, довольно скоро первое отчаянье и мысль «ни за что тут не останусь!» сменились чем-то вроде «а и тут жизнь!», ну а потом все как-то наладилось, покатилось. И в какой-то момент Махачкала стала мне домом. Родным городом. Настолько родным, что когда появилась возможность беспрепятственно выезжать, куда угодно, в любые заграницы — я все же остался тут. Хоть и бывал в Иране много раз по работе. Кстати, я чуть не окочурился в Тегеране, куда ездил делать мозаичное панно. И стал дышать нормально только, когда Светлана с нашим другом художником Зулкарнаем Рабадановым забрали меня и довезли до Баку. Иранские врачи говорили — готовьтесь к худшему. Я месяц в больнице провалялся, все диагноз поставить не могли, предполагали даже онкологию, и я чувствовал, что Иран меня не отпустит, так что фактически ехал сюда, в Махачкалу, чтоб помереть на родине. Светлана любит рассказывать, как мы зашли в придорожное кафе перекусить, она отвернулась, разговорилась с друзьями, а потом взглянула в мою сторону — и ахнула: вчерашний доходяга, который месяц не ел ничего, сидел и наворачивал жирный хаш из огромной тарелки.
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
