— Мой дедушка, а впоследствии и семья моей мамы попали в Порт-Петровск, после событий 1905 года. Деда выслали на Кавказ за распевание революционных песен. Потом его и отсюда выслали. И мои воспоминания — это не только мои, но и мамы моей, и бабушки, которая пережила все на свете с таким беспокойным дедушкой.
Я помню себя лет с двух-трех, то есть где-то с 1936 года. Теперешний садик Приморский был сказочным местом для детей: там были прекрасные скульптуры, и главное – целые заросли кустов, и мы там играли, в этих зеленых лабиринтах. А в глубине, на невысоком постаменте, полулежала женщина в хитоне, не думаю, чтобы мраморная, но необычайно белый был материал, просто светился. И возле нее были раки. Она будто играла с ними, разговаривала. Сколько сказок мы сочиняли про нее! Бабушка говорила, что где-то в 1909 году ставили эту статую. А еще соблазн — это, конечно, детская площадка. Главными там были ослик с бархатными серыми ушками и расписная тележка. На скамеечки усаживали малышей и по-над забором делали два-три круга. А в конце поездки разрешалось потрогать ослика за ушки. Счастье неописуемое! Когда же началась война, то приглядывать за нами было некому, и мы самостоятельно гоняли в тот парк, что сейчас за Кумыкским театром. Там был бассейн — вторая сказка. До войны в нем плавали рыбки, а посередине стояла очаровательная скульптура: малыш, который держал огромную, тяжелую, – такое ощущение складывалось, щуку. Изо рта у нее бил фонтанчик. А по бордюру этого бассейна сидели прекрасные большие зеленые лягушки. Не знаю, кому пришло в голову убрать эту красоту.
Моя семья жила на Буйнакского. Вернее, дом, его еще называют дом-пароход, стоял между Буйнакского и Эмирова. Это был доходный дом, принадлежал, кажется, хозяину рыбных промыслов. А строился он для рабочих, которые прокладывали железную дорогу. Внутренний двор был невыносимо вонючим, шесть туалетов, что вы хотите! А помимо туалетов, там был карцер при отделении милиции. И часто, перепутав двери, какого-нибудь пьяницу пытались приволочь в нашу квартиру. Рядом с нами жил фотограф, очень хороший фотограф. Звали его Абрам Абрамов. У него была изумительно красивая жена. Мы, все дети, заглядывались на нее и на ее шубу. А шуба была из золотистого каракуля. Так вот, в этой фотографической мастерской был стеклянный потолок. А на улице в качестве рекламы вывешивались фотографии: детей и собак с нашей улицы – у нас бегало много красивых собак.
Самым примечательным в нашем доме был темный и длинный коридор. В него выходило пять дверей. И все дети, а у нас было очень много детей, там играли. А около каждой квартиры стоял небольшой рундучок для примусов. Люди жили очень разные, но удивительно дружные.
Рядом с нашим домом стоял гидрант, то есть кран с ручкой. Качнешь — идет вода, но прежде надо было в прорезь бросить копеечку. Так мы летом себе на развлечения зарабатывали. Набирали воды побольше, и наши мальчишки бегали на рынок, там сейчас площадь Ленина, ее продавать. С 11 до 2–3 часов. В самую жару. А до 11-ти мы болтались у моря. За кружку воды давали кто копейку, кто аж пять. Мы на эти деньги катались на автобусе (тогда это было дивное развлечение, только пустили по улицам автобусы), покупали мороженое у дяди Абичкея, он был такой худой, ему после ранения часть желудка вырезали, но добрый. Еще, конечно, надо было позаботиться об учебниках и обуви. На том месте, где сейчас городской военкомат, стояли будочки чувячников, они шили так называемые чарльстончики из кожи. Стоили они 50–75 рублей. И надо было до конца каникул насобирать нужную сумму. Носили мы эти чарльстончики до холодов, а затем наступало время другой обуви — ноговиц. Не знаете, что такое? Это сапожки стеганые, обуешь такие, сверху еще галоши из шин, и тепло тебе, и удобно.
Моя бабушка не была верующей, у нее на это были свои причины: ее брата, когда они жили на Кубани, убили во дворе церкви. Забили молотком по голове. И бабушка сказала, что Бог, если бы он был, не мог бы такого допустить. Но на Пасху она всегда ходила в Никольский храм святить куличи и яйца, однажды и меня взяла с собой. Я стояла там, как завороженная, так было красиво, а потом набрала себе в фартучек яичек. Бабушка ахнула: «Что ж ты делаешь, лиходейка!» Но подошел священник, погладил меня легкой доброй рукой по голове, спросил: «Ты что хочешь? Выбирай» — и наложил мне полный фартук всего. Я пришла домой зареванная, но счастливая.
Мой крестный Иван Исаевич был один из лучших сапожников в Махачкале. Жили они с женой напротив Лорийских казарм. А казармы занимали площадь от начала Гаджиева и до нынешней ул. Дзержинского. Большие трех-, четырехэтажные здания, стоявшие буквой «П» с большим плацем. Очень жаль, что их снесли. Когда я уже училась в школе, мы ходили приглашать солдатиков на наши вечера и удивлялись, как добротно они построены и какая неказарменная там атмосфера.
Город был совсем небольшой: он кончался, если идти в южном направлении, на Пушкина, где сейчас дом МВД, а дальше были бондарный и консервный заводы, и это уже окраина. Впрочем, когда в 1937-м
построили «Комсомолец» и мама повела нас на «Кощея Бессмертного», бабушка кляла ее всю дорогу: «В такую даль повела!» И действительно, казалось, что даль, ведь транспорт не ходил, и вокруг было пусто, одно недостроенное здание на углу Дахадаева и Ленина торчало. Там сейчас БТИ. Моя одноклассница жила, бедная, в самом конце города. Как вы думаете, где? На улице Седова! Мы так ей сочувствовали! А за нашей 13-й школой было сплошное болото, и мы там ловили лягушек.
На летнюю площадку кинотеатра «Темп» мы иногда пробирались на вечерние сеансы. Возле забора росли высокие деревья, и вот мы перед началом фильма забирались на них и, затаившись, ждали, когда все угомонятся, рассядутся и начнется кино. А потом перебирались с веток на забор и устраивались там. Но чаще мы играли на нашей улице. Улица была целиком в нашем распоряжении. Зеленая, мощеная, машин мало, практически никто по ней не ездил. Мы чувствовали на ней себя полными хозяевами. И в прятки играли, и в ловитки, да и в альчики, и в лянгу тоже. Мальчишки нас дразнили: «Ну что вы можете, девчонки!», а мы им сто очков вперед давали! У меня целая коллекция выигранных альчиков была. По 50, по 60 штук.
А вы знаете, что в нашем театре в 10-е годы пел сам Шаляпин? Бабушка говорила, что от его голоса чуть люстра не треснула. А позже, уже во время войны, к нам приезжал с гастролями Бакинский театр оперетты и одну из наших комнат снимал папа певицы Ирины Аллегровой Александр. Им, актерам, полагался керосин, и он предложил моей маме его забирать из театра. Но она все отказывалась: «Вот еще, как я пойду по городу с ведром керосина!» А он говорит: «А со мной пойдете?» — так они и принесли этот керосин: шли, держась за концы трости. А на трости, красивой, резной, покачивалось ведро.
Тогда в городе было очень много эвакуированных. Мама приходила с работы поздно и старалась ступать осторожно, чтобы не задеть спящих на полу людей. Одна бабушка у нас задержалась, отстала от своих, карточек нет, так ее кормили всем домом. И детей всех без разбору старались подкармливать. Тетя Маша Дерябина работала в порту грузчиком, и если какой-то из ящиков падал и разбивался, она приносила нам лакомства, то кокосовый орех, то мандарин, который делили на всех детей, хотя у нее самой трое было. Знаете, если бы во время войны вокруг нас были такие же люди, как сейчас, мы бы не выжили. Я тогда не видела на улицах брошенных детей, можно было смело обратиться к любому незнакомому дяде или тете. И помогли бы!
А если бы остались старые камни на Буйнакского, то, наверное, можно было бы положить на них руку и услышать: «А я тебя помню!»
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
