Этот домик на две комнаты в общем дворе на Комсомольской, 17 (ныне проспект Гамзатова) мой папа купил в 1933-м году. Точнее, не купил, а «дал отступного», так тогда говорили. Там и обосновалась наша семья, перебравшись в Махачкалу из Кизляра. Папа Рачья Макарович был шофером, а шоферы были тогда, как летчики, особенно в районах, где впервые видели машины. «Шоферщик», так его сельские называли. Гонял папа на полуторке, а где-то в середине 30-х даже участвовал в первом мотопробеге по Дагестану. Веселый был и совершенно аполитичный человек. Еще до того как его призвали, в 41-м по всему городу организовывали что-то вроде дружин, чтоб ночью охранять дворы от немецких диверсантов. Папа добросовестно надевал тулуп, выходил в ночь и укладывался спать во дворе на лавочке, вытянув ноги.
Он погиб в 1942-м, практически через полгода после призыва. Похоронку принесла наша почтальонша. Я прочитала и заплакала немедленно. Эмка в люльке спала, Жорик играл где-то, а мама была у брата, на Нурадилова. Мне было 12, я понятия не имела, куда бежать с такой огромной бедой. Кинулась сначала к тете Иде Гутник, она заплакала вместе со мной, затем к теткам на Маркова, и мы втроем побежали за мамой. А та все еще разговаривала, отмахивалась от нас, не могла понять, почему мы ее так торопим. Только где-то на Горького маме сказали… Во двор она вошла с криком. Зашла в комнату, закрыла ставни, дверь. Неделю за нами присматривала бабушка, а на 8-й день мама вышла. Вся седая.
Маме пришлось трудно. Она же не работала, папа не разрешал, считал, что мужчина должен обеспечивать семью, а женщина рожать и воспитывать детей. И тут разом все на нее навалилось. В то время на Дахадаева кучно жили армяне и практически вся улица шила чувяки. Нарядные, с передней частью, украшенной строчкой. Вот мама и подрабатывала, сострачивала детали. А еще гладила. Убирала чужие квартиры. Стирала. Был у нее один заказчик, при деньгах человек, он для стирки выдавал маме мыло, страшный дефицит по тем временам. Только мама его белье стирала специально вываренной золой (что там за рецепт хитрый и откуда она, дочь ресторатора, девочка из состоятельной семьи, росшая с гувернантками, его знала – непонятно), и белье это было белоснежным. А сэкономленным мылом отмывались наши буйные кудри, спины, локти и коленки.
Первым официальным местом маминой работы стал парфюмерный магазинчик на Буйнакского, рядом с гостиницей «Дагестан», под названием «ТЭЖЭ». Звучало это совсем по-иностранному и намекало на буржуазную роскошь, на оголенные плечи, закутанные в меха, на духи и туманы. Став взрослой, я узнала, что волшебные буквы расшифровываются как «Трест «Жиркость»». Но в те времена продукция «Жиркости» была недешевой и очень популярной. Помню стишки: «На губах ТЭЖЭ, на глазах ТЭЖЭ, на щеках ТЭЖЭ… Целовать где же?» А после мама устроилась кассиром в Госбанк, там же на Буйнакского, где и проработала всю жизнь. Деньги считала мастерски, быстрее кассового аппарата, помню, пенсию ее принесут, она эдак по пачке проведет большим пальцем, пролистнет за секунду и сумму в точности называет.
Мама работала, мы учились, а наш двор по Ленина, 17 жил своей отдельной жизнью.
Утро начиналось с грохота. Это Толик Керимов вывозил свою тачку, и ее железные колеса громко отсчитывали каждый булыжник нашего мощеного двора. Толик был амбал, возил фрукты и овощи, и к 6-ти часам ему нужно было поспеть на вокзал. Порой у него начинались эпилептические припадки, тогда Толик скороговоркой произносил загадочное «загулял харикей, загулял харикей», заваливался набок, и какая-то страшная сила выкручивала его тело, как мокрое полотенце. В ответ на грохотание толиковой тачки из окон соседей доносилось жалобное: «Ой, вэй!» Это просыпалась от шума тетя Ида Гутник, а за ней дети Миша и Буся (Буся, повзрослев, стала одной из первых городских красавиц). Последним вставал глава семейства Давид Абрамович. Он где-то работал по торговой части, был очень солидным степенным мужчиной, и я только раз видела его суетливым и перепуганным. Это было еще до войны, когда к Гутникам пришли с обыском, и он прибежал просить маму, чтоб она спрятала у себя один из его патефонов. По тем временам пианино, да еще два патефона считались подозрительной роскошью. Мама была трусиха страшная, но не отказала и на допросе держалась твердо. «Музыку слышали?» – «Да». – «Сколько патефонов играло?» – «Не знаю. Что я их считать пойду?»
Часам к 8-ми в ателье, что ютилось прямо возле ворот, сбегались портнихи, а позже подтягивались и заказчицы, зажимая привередливые носы, – напротив ателье стоял огромный мусорный ящик, щедро посыпанный вонючим дустом для дезинфекции. Ателье звалось «американка».
Если происхождение названия «американка» было никому не известно, то с Голгофой все обстояло яснее некуда. Так назывался наш дворовой туалет. Стоял он в глубине двора на основательном фундаменте, так что все это хозяйство находилось на уровне 2-го этажа. И туда вела крутейшая каменная лестница. Зимой она обмерзала, и вскарабкаться по ступенькам было невероятно сложно. Но на этом беды с Голгофой не заканчивались. Из-под каменной кладки сочился зловонный ручеек, пробивший за долгие годы между камней и булыжников себе русло, канавку и растекался посреди двора просторной лужей. Время от времени во дворе появлялся участковый, глядел возмущенно на лужу и грозил штрафом тем, к чьему дому она была поближе. Поэтому все соседи время от времени подливали в лужу водицы, чтоб она протекла подальше от их стен. Но в нашем маленьком дворе подальше от одних стен означало поближе к другим. Так что по вечерам во дворе мелькали фигуры соседей, как бы медленно прогуливающихся с ведрами и ковшиками.
День раскручивался, набирал обороты, и двор тоже оживал. Спешила на рынок сухонькая и тихая бабушка-персиянка, чей сын, бывший директор Бабаевской тюркской школы, погиб, как погибли все мужчины нашего двора, ушедшие на фронт. Запойный дядя Шура крутился под нашими окнами, ловя мамин взгляд и намекая, что неплохо бы, если б какая добрая душа дала ему на опохмел. Его жена, тетя Нюра, с укоризной смотрела из своего окошка, она дядю Шуру не одобряла и даже мужем не называла, сильно стеснялась его пьянства. Когда дядя Шура помер, наша вечно голодная орава, налопавшись ритуальной кутьи, буквально обезумела от такого счастья. Мы бегали и распевали во все горло: «Царство-небесное-дяде-Шуре и спасибо-тете-Нюре!» Тетя Нюра была набожной, в ее доме-развалюхе всегда было чистенько, прибрано и по стенам висели образа. И даже умерла она по дороге в церковь, уже в 70-х.
К полудню во дворе уже носились все дети: мы, Козловы, Гутники, Соколовы и Гуськовы. Играли у палисадника Гутников (на его фоне долгие годы фотографировался весь наш двор). Висели на огромном тутовнике, чьи ягоды выкрашивали наши губы и пальцы в темно-синий цвет. Или караулили у колодца, ждали, когда вытянут из него авоську с охладившимся сахарным арбузом, взрежут его с хрустом, от которого рот наполнялся слюной, и раздадут всем по щедрому ломтю. Мимо нас к домику в самом конце двора спешили воры. Все знали, что там «малина», но воры были очень вежливы, со всеми здоровались, и каждый под мышкой нес книгу или газету.
Еще до войны папа с мамой как-то пошли в кинотеатр и один из таких, с примелькавшимся лицом, маму окликнул: «Дамочка, вы кошелек обронили». Мама охала, корила себя за рассеянность. А папа посмеялся – «Да его напарник у тебя из сумочки этот кошелек сам и вытащил! А этот увидел, что ты из «своего двора», «своя» вот и вернул». Мама притворно возмущалась. А папа хохотал. Дразнил маму «орденопроска», мол, слишком старается, активничает в разных дворовых комитетах, не иначе орден выпрашивает. Она помнила мужа всю жизнь. И страшно дорожила теми немногими вещами, что после него остались.
Как-то уже после его гибели у мамы на базаре украли продуктовые карточки на всю семью. Она рассказывала, какое черное отчаяние ее охватило, шла домой и думала, что единственный выход – в петлю. Тогда дети выживут, их разберут родственники, не бросят же умирать с голоду круглых сирот. Ангел что ли какой уберег, дома ее дожидались свекровь с золовкой Араксей, они как раз вернулись из Средней Азии и привезли какие-то продукты. Так вот, даже в такой момент, когда жизнь собственная стояла на кону, маме и в голову не пришло продать обручальные кольца. Изнутри по ободку были выгравированы их имена, Рачья на ее кольце, Люсьена на его. Могилу папы мы так и не нашли, хотя и узнали, что погиб где-то под Керчью, но мама регулярно 9-го мая шла на здешнее старое кладбище сначала со мной, потом уже с моими детьми и клала на могилы неизвестных солдат букет. Говорила: «Может, и моему Рачиничке кто-то цветы принесет».
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
