Продолжение. Начало в предыдущем номере.
Знаменитый космограф и географ Закарийя ал-Казвини (1203-1283) в своём географическом произведении «Памятники стран и известия о людях», к которому мы ещё вернёмся в конце статьи, писал о городе Гяндже: «Жители его сунниты, благочестивы, набожны и добры» (см. Д.З. Буниятов. Материалы из сочинений Закарийи ал-Казвини об Азербайджане. Известия Академии наук Азербайджанской ССР, серия истории, философии и права, 1976, № 3, с. 52).
Уже позднее, начиная с ХIV в. суннитов постепенно стали вытеснять из Гянджи, и к началу ХVIII в городе оставалась лишь их незначительная часть.
Известно, что после смерти Низами на могиле поэта в знак признания его святости был построен мазар (мавзолей), который служил местом паломничества правоверных мусульман суннитского толка. Историк и писатель А. Бакиханов (умер в 1846 г.) в своей книге «Гюлистан-Ирам» о гробнице Низами писал следующее: «Его разукрашенная, ныне великолепная, гробница близ города Гянджи существует и поныне».
Е.Э. Бертельс в своём труде о Низами выразил несогласие с А. Бакихановым: «…Однако думать, что в 40-х годах он был особенно великолепен, довольно трудно. В 1292 г.х. (1875) могилу Низами посетил каджарский принц Фархад-Мирза Мутамад ал-Даула, о чём он и упоминает в своей книге «Хидайят ас-сабил» («Руководство в пути»): «Когда мы проехали еще семь вёрст, посреди пути был небольшой гумбаз (купол), который наполовину разрушился. Это могила шейха Низами, от неё до Гянджи семь вёрст. Я спешился и пошёл к могиле. Но караульные с поста, находящиеся поблизости, положили в этот купол столько сена для своих лошадей, что войти не было возможности». «Дальнейшие годы, – продолжает Е.Э. Бертельс, – принесли ещё большие разрушения. В конце концов здание пришло в такой упадок, что оставалось только удалить его остатки и заменить его другим. Это было сделано в 1932 г.».
Данное свидетельство А. Бакиханова всё-таки имело под собой реальную основу, поскольку историк далее пишет о гробнице Низами: «Мирза Адигезаль Карабагский, капитан русской службы, ныне восстанавливает ее». Ф.Кочерли также писал, что гробница поэта была восстановлена по инициативе А.С. Грибоедова, который был знаком с А.Бакихановым. К месту вспомним «Путевые заметки» писателя и дипломата А.С. Грибоедова, в которых 26 июня 1827 было записано: «…Рассказ Аббас-Кули (Бакиханова. – А.К.), что Елизаветпольское сражение дано на могиле поэта Низами».
Тем не менее после восстановления могила опять приходит в запустение, о чём также имеется свидетельство Ф.Кочерли: «В настоящее время могила и мавзолей поэта в разрушительном состоянии, и путники пользуются гробницей как укрытием для своих лошадей и ослов, защищая их зимой от холода, а летом от жары. Это ли наше уважение к великому поэту?!»
О чём могло говорить такое отношение жителей Гянджи того периода к месту захоронения поэта? Ответ один: гробнице шейха целенаправленно не оказывалось почитания шиитами по причине принадлежности Низами к суннизму. Это еще одно доказательство того, что в Гяндже постепенно усиливалось шиитское влияние. И в Лезгистане, и в Азербайджане можно и сейчас найти множество более древних могил и гробниц суннитских и шиитских шейхов, беспрерывно почитавшихся и почитаемых сегодня верующими соответствующих мусульманских расколов.
Признание Низами поэтом Азербайджана произошло только в период Советской власти, когда религиозные убеждения поэта не принимались во внимание.
В своей истории лезгины многократно пытались вернуть Гяндже и некоторым другим городам суннитскую репутацию, но, к сожалению, безуспешно. К примеру, можно вспомнить военные выступления южных (кахских, джарских, кубинских и др.) лезгин во главе с Хаджи-Даудом и Али-Султаном в начале ХVIII в. Об этом подробно писал в своей «Краткой истории страны Албанской» католикос Есаи Хасан-Джалалян (Баку, «Элм», 1989).
Одним словом, суннизм Низами Гянджеви – факт бесспорный. Тем не менее после нашествия монголов и полчищ хромого Тимура, когда у предков азербайджанцев – огузов совместно с завоевателями образовался новый усиленный – тюркский субстрат, частично ассимилировавший лезгинские племена и вытеснивший основную их часть со своих исконных территорий, начиная уже с ХIV в, в научной, культурной среде среди ценителей изящной словесности между тюрками и иранцами началась негласная борьба за причисление к своей национальной культуре наследия и имени Низами, несмотря на почти бесспорное его суннитское вероисповедание.
То, что Низами не имеет родовой, кровной связи ни с персами, ни с арабами, ни с тюрками, явствует из поэмы «Лейли и Меджнун», где в главе «Причины сочинения книги» поэт пересказывает содержание письма ширванского шаха Ахсатана – инициатора и заказчика данного произведения:
Шахиней песен повесть стать должна,
И слов казну растрачивай сполна.
У персов и арабов можешь ты
Убранство взять для юной красоты…
Мы во дворце не терпим тюркский дух,
И тюркские слова нам режут слух…
(Перевод Т.Стрешневой).
За последний приведённый бейт азербайджанские учёные нарекли потомка Сасанидской династии доисламских иранских правителей Ахсатана «высокородным шовинистом». Обвинение абсолютно незаслуженное, так как шах наравне с персидскими поэтическими традициями чтит и арабские. А из этого можно сделать вывод, что Низами не является представителем ни персидского, ни арабского народов. Велико уважение Ахсатана и к Низами. Шах называет поэта «властителем слов», «кудесником». Тут важно другое. Вернее, важны вопросы, на которые следовало бы обратить особое внимание, чтобы найти более точные на них ответы. Мог ли шах писать стихотворцу-тюрку, которому заказывает поэму, что не терпит «тюркский дух»? Мог ли Низами (предположим, что он – тюрок) поступиться собственным «Я», своей высокой репутацией шейха и поэта в глазах собственного народа, исполнив заказ венценосца, которому «тюркские слова режут слух»?
Если бы Низами был тюрком, то в случае невозможности отказать заказчику, он скорее всего не упомянул бы дословно в поэме послание шаха. Но почему-то поэта нисколько не задевает некое пренебрежение шаха к «тюркскому духу». Но Низами с огромной радостью берется за работу над поэмой, «четыре тыщи бейтов» которой были написаны «в четыре месяца»:
Коль не было докучных мелочей,
Сложил бы их в четырнадцать ночей.
(Перевод Т.Стрешневой).
Так писал поэт. И ощущается здесь только вдохновленность автора шахским заказом.
Некоторые учёные пишут, что «оскорблённый в своих национальных чувствах поэт в конце поэмы дал достойную отповедь» Ахсатану. Ничего подобного в финале поэмы «Лейли и Меджнун» нет. Напротив, Низами адресует шаху ряд добрых советов и пожеланий:
Как добрый талисман с собой возьми
Все эти пожеланья Низами.
(Перевод Т.Стрешневой).
Иные «комментаторы» стихов поэта слова Ахсатана «раб дружбы верной», с которыми шах обратился к стихотворцу, выдают за иносказательную форму унижения и напоминания Низами, что он является рабом венценосца. Но этот фразеологический оборот говорит всего лишь о преданности взаимной дружбе правителя и творца, т.е. Ахсатан и самого себя считает «рабом дружбы».
О дружественных отношениях между Низами и Ахсатаном свидетельствует и тот факт, что шах не обещает автору будущей поэмы никакого вознаграждения за труд. «Нет смелости, чтоб отписать отказ», – эти слова поэта также указывают на его близкую дружбу с шахом.
В оригинале строка «Тюркские слова нам режут слух» имеет несколько отличный смысл: «На тюркский манер слова нам не подобают». Шах пишет: «нам», т.е. он имеет в виду себя и своего адресата и прямо подчёркивает, что они не тюрки. В этой и в предыдущей строке этого бейта нет и намёка на будущее произведение. Ахсатан, видимо, напоминает слово, когда-то данное поэтом и шахом друг другу на преданность обоюдной дружбе, основанной на недоверии к тюркским манерам и исключающей мысль о вознаграждении. Тем более в одной из рукописей ХIV века этот бейт имеет более точную версию:
Верность наша не отличается тюркскими свойствами,
Тюркские свойства нам не подобают.
Низами, постепенно подводя читателя к письму Ахсатана, пишет:
Я с наслажденьем вчитываться смог
В пятнадцать дивных, несравненных строк.
Светились буквы, разгоняя мрак,
Как драгоценный камень шаб-чираг.
(Перевод Т.Стрешневой).
А идущие после шахского послания строки явно выглядят поздней интерполяцией, поскольку противоречат строкам, предваряющим письмо:
Я помертвел – выходит, что судьба
Кольцо мне вдела шахского раба!
А дальше в тексте речь идёт о том, что Низами из-за слабого здоровья и преклонных лет не хотел браться за исполнение шахского заказа. Но тут подошёл сын поэта Мухаммед и уговорил отца начать работу над поэмой «Лейли и Меджнун».
О том, с какой одухотворённостью поэт сочинял поэму, мы уже сказали выше. Ведь не могло быть такого, чтобы Низами, до написания поэмы обрадовавшийся посланию, включив его в повествование, чувствовал себя оскорблённым. А добрые пожелания и советы, адресованные Ахсатану в конце поэмы, никаких иносказательных намёков не содержат, а свидетельствуют лишь о взаимном доверии и дружбе между венценосцем и поэтом, который подобные советы давал и другим властителям.
Теперь перейдем к другому факту из биографии Низами. Поэт всю жизнь мечтал совершить паломничество в Мекку, но ему не удалось этого сделать по неизвестным нам причинам. Также он мечтал освободиться от «Гянджинского заключения» и переехать в Ирак, где поэтов поощряли щедро и по достоинству. Об этом в «Сокровищнице тайн» имеются такие строки:
Гянджа узлом завязала мой ворот,
Без [этого] узла сокровища Ирака мои [были бы]…
Зачем ты сидишь со связанными ногами в этой дыре,
[Держа] на ладони такую [прекрасную] иракскую монету?
Освободи стремена от Гянджинского заключения,
У тебя поводья льва, выпусти же [львиные] когти.
В поэме «Семь красавиц» поэт также сетует на свою судьбу:
Я, который заключён в своей области,
И закрыт мне путь бегства назад и вперёд.
Для установления места рождения Низами эти строки имеют огромное значение. Увы, они почему-то ускользнули от внимания исследователей. Недвусмысленно звучит оборот «путь бегства назад и вперёд». Если представить себе «путь бегства вперёд», то это должен был бы путь в Мекку, к Каабе, или в Ирак, где труд поэта ценился по заслугам. Если под «путём бегства назад» представить путь в иранский город Кум, то оборот «назад и вперёд» мог бы иметь иную версию, поскольку и Мекка, и Ирак, и иранский Кум находятся к югу от Гянджи.
Продолжение следует.
