В открытое окно гримуборной весенний ветерок приносит птичий гомон и запах клейких тополиных почек. Костя глубоко затягивается сигаретой и смотрит вдаль, будто высматривает кого-то… Прошу прощения, не Костя, а Константин Викторович Переверзев, заслуженный артист Казахстана, лауреат Госпремии РД, актёр Русского драматического театра имени М. Горького. Вдумчивый, тщательно взвешивающий каждое слово, с умными, немного грустными глазами… Так и хочется сказать: мыслитель.
Мыслитель
Когда смотришь на этого внутренне собранного человека, на его глубокомысленное лицо, то кажется, что это совсем другой человек, не тот, кто полчаса назад лихо отплясывал канкан в водевиле «Женитьба гусара» и пел легкомысленные куплеты – что ж, такова профессия. Я спрашиваю: «Костя, а почему ты решил стать артистом?» – «Не знаю, – говорит он. – Хотел быть водителем, потом лётчиком… Так сложилось». Вот такой он во всём: глубокомысленный, сомневающийся и постоянно ищущий ответа.
Наверно, если бы не театр, то Костя стал бы изобретателем или учёным, ему всегда хотелось докопаться до сути, даже если всем окружающим этот логический путь казался странным. «Представляешь, – Костя улыбается уголками глаз, – в детстве почему-то решил, что машины ездят от выхлопных газов, ну, как от реактивной тяги. Сам себе эту теорию выстроил…»
А впрочем, так и есть, актёр сам себя убеждает, что сегодня вечером он король Лир, а не Иван Семёныч, у которого сломался его «жигулёнок» или не хватает денег расплатиться с долгами. Зрителю не важно, как актёр будет себе это доказывать, ему важен результат. Это не жестокость, это данность профессии.
Константин вспоминает детство, город Грозный, где он родился, вспоминает, как бабушка водила его в театр на сказку «Приключения Буратино». Красочные декорации, тёмный зал, притихшая детвора с полуоткрытым ртом смотрит на сцену… И вдруг в зал вбегает радостный Буратино, держа золотой ключик высоко над головой – глаза у Кости вспыхивают от радости!..
– Наверное, тогда и захотел стать актёром, – говорит Константин и добавляет. – Учительница русского языка тоже повлияла… Талантливая была, не от мира сего…
НЕ ОТ МИРА СЕГО
У каждого человека должен быть Учитель. И совсем не важно, профессор ли он в МГУ, или же добрый сосед, который учит любви к людям и к братьям нашим меньшим. У Константина таких учителей было несколько, и каждый оставил свой след в его жизни. Но больше всего он вспоминает Пал Палыча Поддеревянского: «Уникальный был человек, создал свою систему актёрского психотренинга, практически Станиславский! – с увлечением рассказывает артист, и глаза его загораются. – Я уверен, тебя этому не учили. Этому в институтах не учат!» Меня это несколько задевает, и я с иронией спрашиваю: «А что же там такого особенного?» И Костя начинает увлечённо рассказывать, как я должен полностью перевоплотиться в другого человека, отказаться от собственного «эго», какая это уникальная методика, что даже метод Михаила Чехова не проработан до такой степени, как метод Поддеревянского… И я ловлю себя на мысли, что актёр именно таким и должен быть – увлечённым и страстным, несмотря на кажущуюся сдержанность или даже неприступность снаружи.
Косте только-только исполнилось шестнадцать лет, когда он после смерти бабушки приехал в Питер к своей старшей сестре. Понятное дело, подросток – ему хочется потусоваться со сверстниками, погонять мяч, сыграть в «чику», соблазнов много… Но юный Костя идёт в театральную студию при театре оперетты, где с ним начинают заниматься по уникальной методике, по которой занимался сам Фёдор Шаляпин! Упорства пытливому парнишке не занимать, он делает успехи, педагоги это замечают, прочат ему блестящую карьеру и даже не опереточного, а оперного певца, но!.. Как известно, именно в этом возрасте происходит мутация голоса, и врачи рекомендуют в этот период не петь.
– Ага, значит, ты поэтому и пошёл в драматические артисты, – пытаюсь подловить его в разговоре. – Из-за ломки голоса?
– Нет, – Константин пожимает плечами. – Я параллельно занимался в двух студиях, в оперной и драматической. Если бы даже не мутация, я всё равно бы ушёл в драму, потому что там мне было интересней.
– Но ведь тебе было легко играть в водевиле, раз ты занимался в оперной студии, играл в опереттах, – не унимаюсь я, пытаясь выудить у него симпатию к лёгкому жанру.
– Ну что ты, сколько лет прошло!.. – Костя не бравирует, говорит открыто и честно, от этого мне становится неловко, и я умолкаю.
Я вдруг ловлю себя на мысли, что хочу подловить его на каких-либо актёрских «штучках», хочу заставить его распушить хвост, заставить хвастаться своей гениальностью, неповторимостью, но в ответ получаю парадоксально искренние ответы. Тогда я захожу с тыла и начинаю расспрашивать о любимых ролях в театре.
– Не знаю, у меня все роли любимые, я к ним ко всем отношусь серьёзно, – говорит Константин. – Значимые?.. Ну ты ведь во все роли вкладываешь частичку себя…
Я понимаю, что пыль мне в глаза пускать не будут, как не будут клясться в вечной любви только к Шекспиру и Чехову, и спрашиваю в лоб:
– Ну а «Дядя Ваня», а твой Астров – это значительная роль?
– Значительная, – отвечает он. – Много в неё было вложено.
Конечно, были роли, в которые было привнесено много душевных сил и даже страданий. Например, роль Кости Треплева в «Чайке», где режиссёр очень неординарно трактовал нелюбовь матери к своему сыну. Вот тогда-то и пригодились упражнения Павла Поддеревянского, чтобы раскрыть всю психологическую глубину образа. Режиссёр-постановщик Анатолий Полянкин заскочил после спектакля за кулисы и по-отечески взял молодого актера за плечи: «Ты как, – спросил он, с тревогой глядя ему в глаза. – С ума не сошёл? Всё нормально?..»
– Такая тревога за моё душевное состояние была лучшей похвалой от моего наставника, – говорит Константин и снова улыбчиво смотрит на весеннее небо.
Тогда я начинаю понимать, что Переверзев не любит переливать из пустого в порожнее, потому что для него каждый поступок имеет значение.
КАЖДЫЙ ПОСТУПОК ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ
Не у каждого человека сразу разберёшь, какой недостаток превращается в достоинство, и наоборот. Вот и сейчас я пытаюсь от глубокомысленности Константина докопаться до его излишней самокритичности и даже самоедства. Он не пытается скрыться за фасадом красивых слов…
– Неужели ты никогда не хотел поменять профессию? – спрашиваю со слабой надеждой услышать патетичное «никогда!».
– Было такое, – Костя проводит рукой по ершу волос на голове. – В восемьдесят седьмом окончил театральный институт в Ярославле, работал затем в разных театрах, в девяностых оказался в Астане, а тут развал страны, жена беременна, семью надо кормить, магазины пустые… Но бог уберёг, из профессии не ушёл.
Надо сказать, у артиста Переверзева есть профессия столяра-краснодеревщика, которая могла бы и прокормить, и дать заработать. Иногда «в охотку» он может сделать что-нибудь из мебели, любит, как сам признался, запах свежей древесной стружки…
– Значит, ты делал поступки, о которых потом жалел? – спрашиваю на волне нахлынувшей искренности.
– Ещё бы!.. – Константин улыбнулся и посмотрел куда-то вдаль.
В Ярославле после дипломного спектакля к Косте подбежал однокурсник и сбивчиво сказал, что его в кабинете ждёт какой-то важный старик. Это был известный советский кинорежиссёр Марлен Хуциев, который только что посмотрел их спектакль и приметил талантливого выпускника Константина Переверзева. Он пронизывающе посмотрел на молодого актера и сказал, что готов заняться устройством его творческой судьбы. Самонадеянный юноша гордо поднял голову и ответил: «Спасибо, Марлен Мартынович, я попытаюсь всё сделать сам!»
– Хотя я не жалею об этом, – вдруг говорит Переверзев, – ведь тогда мне бы пришлось ехать в Москву, а Москву я как-то не очень люблю, – он словно бы извиняется. – Город для жилья совсем не пригодный, одна суета, беготня.
– А как же карьера?! – спрашиваю.
– А я не карьерист, – он вдруг огорошил меня, и я понял, что он выскользнул из моих лап «дотошного журналиста-психолога». Значит, нужно опять искать какие-то крючочки, чтобы попытаться распустить этот клубок мыслей и чувств, значит, нужно двигать его к профессии, чтобы читатель увидел артиста, сыплющего цитатами из сыгранных ролей и пьес, словоохотливого, немного хвастливого с глубокомысленными паузами…
– Что для тебя такое театр? – спрашиваю многозначительно с паузой.
– Кто-то очень точно сказал, – Константин иронично прищурил глаза, – Театр – это собрание людей с больным самолюбием.
Ну вот, теперь у меня возникло ощущение, что он раскусил меня, подловил на моём желании написать этакий комикс на провинциального актёра. Ну, уж дудки! И я завожу разговор о Махачкале, о Русском театре драмы.
РУССКИЙ ТЕАТР ДРАМЫ
Актёрская судьба Переверзева не была усидчивой, часто менял он города и театры: Димитровград, Астрахань, Псков, Астана, Кострома… Но это не было погоней за длинным рублём или за званием. Например, в Димитровградский театр он поехал, увидев на актёрской бирже тамошнего режиссёра – седой старик с длинными волосами в белых холщовых одеждах и длинной сучковатой клюкой чем-то напоминал древнего волхва из «Песни о вещем Олеге». Молодой артист увидел в нём своего гуру… Я начинаю понимать, что для Константина знания имеют первостепенное значение, а ещё, конечно же, люди, которые эти знания несут.
«Как же ты в Махачкале оказался? – спрашиваю. – Почему не поехал куда-то ещё?» – «Мавлет со мной лет пять разговаривал, звал к себе», – говорит Константин, подразумевая нынешнего худрука Русского театра Мавлета Тулпарова. «Значит, из-за него приехал», – я подытоживаю его слова. «Ну да, – отвечает он бесхитростно. – Видишь ли, Мавлет создаёт такую атмосферу, в которой актёр раскрывается, находит в себе то сокровенное, чего в одиночку вряд ли смог бы найти – это в нашей профессии редкость, это дорогого стоит!.. – Костя на секунду задумался и добавил. – А ещё здесь много солнца, а солнце я люблю!»
Актёр вспоминает себя молодым юношей, когда он ехал по полтора-два часа из студии при театре оперетты в другой конец Питера в театральную студию Поддеревянского, как разрывался от желания объять необъятное…
Сейчас всё конкретно и ясно:
– Был у нас такой актёр Рабинович, – вспоминает Константин. – Уехал работать в Псков, а потом назад запросился, мол, и климат не тот, и принципы работы не те… А дело-то всё в другом.
– В чём же?
– В климате, который внутри коллектива, а не который вокруг, – заключает он и добавляет с доброй улыбкой. – Хотя погода тоже имеет значение.
– А как ты думаешь, – спрашиваю у него с неподдельным любопытством, – может ли один человек повлиять на атмосферу внутри всего коллектива?
– Конечно, может! – вспыхивает он. – Один актёр читает монолог целому залу и влияет на него даже в течение нескольких минут, а если кто-то целыми днями капает людям на мозги и говорит, что всё отвратительно, то всё и становится плохо!..
После его слов я понимаю, что в актёрской профессии нет понятия толпы, некой абстрактной труппы, что каждый актёр – это индивидуальность, Личность с большой буквы, а иначе в этой профессии просто нельзя – и один актёр в поле воин! Спасибо тебе, Костя, за то, что помог мне кое в чём разобраться.
