— Оглядываясь назад в свое довоенное детство, я вижу себя избалованным пятилетним упрямцем, главное удовольствие которого — издеваться над собственной бабушкой. Родители мои, люди совсем еще молодые, были постоянно заняты. Мама училась в пединституте, а отец, инженер-строитель по профессии, пропадал на бесчисленных стройках. День начинался с того, что бабушка Оля пыталась впихнуть в меня завтрак. Помню, как однажды она ходила за мной с тарелкой, умоляя съесть хоть ложечку. А я ускользал: «Невку-у-сно». Бабушка присела на краешек стула и сказала:
— Вот начнется война — все тогда будет вкусно…
Не прошло и месяца, как наступил роковой день 22 июня 1941 года… Помню застывших у репродуктора родителей… Они слушают выступление Молотова… И когда до меня наконец доходит суть происходящего, я начинаю носиться по квартире и орать во все горло:
— Ура! Война! Теперь все будет вкусно!..
А потом потянулись бесконечные унылые дни, когда я начал постигать истинный «вкус войны»… Вот когда снились мне пирожки с маком и курагой, которые пеклись до войны в нашем доме и от которых я по дурости тоже частенько отказывался.
Город оккупировали беженцы. Они прибывали непрерывным потоком, заполняли все городские скверы, парки, бульвары. Все стремились в Баку. Говорили, что оттуда можно переправиться через Каспий в Среднюю Азию. С появлением беженцев тихая одноэтажная Махачкала с чистенькими белеными домами и ухоженными садами превратилась в помойку. Сточные канавы, прорытые вдоль центральных улиц и по окраинам города, не были рассчитаны на то обилие грязи, которое оставляли после себя беженцы. Поначалу дворники пытались с этой грязью бороться, но вскоре поняли — безнадежно. Однажды к нам в поисках ночлега заглянула незнакомая женщина. Она рассказала, как ей удалось избежать расстрела. Жила она под Моздоком и до прихода немцев не успела уйти из города. Ей, еврейке, грозила смерть. Она уже стояла у края рва, куда согнали толпу обреченных. Глаза в глаза видела своего палача — молодого немца за пулеметом, который стрелял по толпе длинными очередями.
— Вы представляете, — говорила она, — ясные голубые глаза… И улыбка… Не убийцы, а человека, который делает вам одолжение. Убивая, желает счастливого пути… Муж успел столкнуть меня в ров до того, как пулеметная очередь скосила нас. Меня спас, а сам погиб…
Деду моему Веньямину, старшему из пяти братьев Мусахановых, было 55 лет, и на войну его не взяли. Он работал директором тарной базы на южной окраине Махачкалы, в районе бондарного завода. По рангу ему полагался личный транспорт — двухместная линейка с облучком, на котором восседал кучер Аким. Запрягали в линейку угрюмого мерина Воронка. Я часто увязывался за дедом, чтобы прокатиться в его экипаже. А уж когда Аким давал мне вожжи, был на седьмом небе. И с 43-го по 47-й, пока дед работал на тарной базе, мы с Акимом были закадычными друзьями.
Он был виртуозный матерщинник, но самый главный свой перл Аким выдал в ночь с 8-го на 9-е мая 1945 года, когда в четыре утра ввалился в дом деда и, учинив форменный переполох, виновато выпалил: «Вот ерунда получилась — война кончилась». С той поры эта фраза Акима стала в нашем доме крылатой.
Летом 46-го у подножья Тарки-Тау был разбит лагерь для военнопленных. Первыми на разведку отправились мы, мальчишки. На пологом склоне стояли палатки, и группа мужчин в потрепанных мышиного цвета мундирах приводила в порядок территорию. Лагерь охраняли молодые красноармейцы с короткими карабинами. Кто-то из нас прокричал:
— Немец — перец — колбаса!
Остальные подхватили, тоже стали кричать, улюлюкать кто во что горазд. Долговязый фриц, сгребавший мусор, глянул в нашу сторону и дружелюбно поднял руку:
— Гитлер капут!
На обратном пути, едва отойдя от лагеря, мы обнаружили заросли ежевики, рассредоточились по лощине и принялись лакомиться. Увлекшись ежевикой, я не сразу заметил, что кто-то обирает этот же куст. Сквозь переплетение веток я разглядел серую мышиную форму, рыжую бородку и затравленный взгляд. Пленный тоже заметил меня.
— Ягода… — старательно произнес немец, — вкусно.
Яростный русский мат донесся до моего слуха. По сыпучему склону в лощину скатился красноармеец. Щелкнув затвором, подскочил к рыжебородому и с остервенением ударил его карабином в живот.
— Сбежать, падла, задумал!
Тупые удары сопровождались выкриками.
— За побег… Твою мать… Как собаку… На месте…
Немец не оправдывался, не сопротивлялся. После каждого удара он пытался выпрямиться, вытянуться по стойке «смирно». В какой-то момент мне показалось, что удары обрушиваются не на немца, а на меня. До этого все было понятно: в мире есть свои и есть чужие. Свои — хорошие, чужие — плохие… но чтобы плохие вызывали сочувствие, а хорошие — наводили ужас и страх…
Каждое утро пленных приводили в город мостить дороги, рыть котлованы, перестраивать старый стадион. В скверах и парках, где когда-то стояли таборы беженцев, они перекапывали землю, убирали мусор, сажали деревья. Со временем пленные стали активно общаться с горожанами. Особенно с нами, мальчишками. За кусок хлеба можно было выменять открытку с изображением незнакомого немецкого города и готической надписью. За кусочек сахара — фотографию бравого офицера со свастикой на рукаве. У всех у нас были уже и рейхсмарки, и металлические пфенниги, и латунные пуговицы от мундиров, а кое у кого даже солдатские железные кресты.
Однажды на тарную базу привели группу немцев, человек десять. Аким неподалеку запрягал своего Воронка. В сторону немцев он демонстративно не смотрел, всем своим видом показывая, что они его совершенно не интересуют. Тут один из пленных бросился к Акиму и схватил за руку.
— О, майн готт! Ты меня брал плен. Потому я живой!.. Как это по-русски… Ты есть мой ангель-хранитель…
— Ишь ты, мать твою… — усмехнулся Аким, и это означало, что его тоже проняло…
В память о встрече немец преподнес Акиму собственноручно изготовленную скрипку. Он оказался скрипичным мастером из Дрездена. И даже в плену занимался любимым делом.
Аким пробовал использовать скрипку как балалайку. А когда не получилось, отдал ее мне. Наша соседка по дому старушка Нисневич до войны работала в оркестре городского драмтеатра и взялась давать мне уроки. Скоро я уже наигрывал кое-какие мелодии.
Одним из беженцев, которые осели в Махачкале, был старик букинист. Обитал он в одном из теплых подвалов, служивших еще недавно бомбоубежищем. Со всклокоченной бородой, воспаленными глазами и босой в любое время года он ходил с тяжелым мешком за спиной, каким-то особым чутьем находил старые библиотеки с завалами давно списанных книг и уносил все это добро в свой подвал. Говорили, что в минском гетто была расстреляна вся его семья, а после первой бомбежки сгорела огромная библиотека. С помощью этого старика я приобрел редких по тем временам Майн Рида, Фенимора Купера, Марка Твена. Затаив дыхание, я слушал рассказ о том, как в молодые годы он служил на ялтинской почте и носил корреспонденцию Чехову, Горькому и самому Льву Николаевичу Толстому.
— Когда я приносил почту Толстому, — вспоминал старик, — он обязательно спрашивал, не могу ли я задержаться у него и поговорить с ним на иврите. Как раз в это время Толстой изучал древнееврейский и нуждался в разговорной практике… Ну конечно, я задерживался. Еще бы! Такая честь…
Тогда же при нем я поздоровался с немцами, которые шли на работу в наш двор.
— Приятели? — вскинув бороду, с сарказмом спросил старик.
— Да работают у нас во дворе, — объяснил я и внезапно в порыве солидарности с его горемычной жизнью выпалил: — Все они — фашисты!
Старик вдруг сник, махнул рукой и тусклым голосом произнес:
— Что вы знаете молодой человек… Вам ни о чем не говорят имена Гете, Шиллера, Бетховена, Баха?.. Впрочем, все они давно мертвы… Одни сами поумирали. Других уничтожили. Осталась одна шваль.
Затем, приблизив свою всклокоченную бороду к моей щеке, он прошептал прямо в ухо:
— Вы думаете, у нас в России иначе? Настоящих русских тоже давно не осталось. Мне еще повезло — я знал их лично. И Льва Толстого. И Чехова. И Станиславского… Где оно, это русское золото? В земле. А кто не умер своей смертью, тех истребили.
Я всем нутром почувствовал опасность в его словах. Нечто такое, о чем не следует говорить. Видно, на моем лице обозначилось такое смятение, что старик отстранился от меня и каким-то склочным, скрипучим голосом воскликнул:
— Ай, не морочьте мне голову! Идите своей дорогой, молодой человек. Нету у меня тех книг, которые вы ищете…
Повзрослев, я связал укоренившуюся в моем сознании двойственность в оценке с той давней встречей. Я мало чему удивлялся. Любая ситуация казалась мне уже пережитой. И когда выяснилось, что по количеству жертв война с Гитлером и сталинские репрессии равнозначны, — этот факт не произвел на меня шокового впечатления, а показался трагической закономерностью…
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
