Когда мне было семь лет, то есть в самом начале семидесятых годов, у нас было повальное увлечение коллекционированием этикеток алкогольных напитков. Водки, коньяки, вина и портвейны, которые вином в мальчишеском кругу не считались. Вернувшись в очередной раз от бабушки с дедушкой из Махачкалы, столицы солнечного Дагестана, я с гордостью продемонстрировал приятелям несколько этикеток от дагестанского коньяка. «Ух ты, здорово, – сказал один из ребят. – Дагестанский коньяк – худший в мире!» «Хуже молдавского?» – удивился я. «Намного хуже!» – заверил меня приятель, и я тут же возгордился. Быть худшим в мире, это чего-то да значит!
Но я гордился не только дагестанским коньяком, которого, скати, так и не попробовал ни разу в жизни. Я гордился странным городом Махачкалой, где утром холодно, а ночью так жарко, что не уснуть, где улицы стекают к морю, к прекрасным паркам вдоль набережной, где было землетрясение, изувечившее город и обновившее его, где живут сотни разных национальностей и можно найти себе на голову массу приключений.
У меня было два родных города, Рязань и Махачкала, и я не знаю, какой я любил больше. Во всяком случае, в Махачкале у меня было больше друзей и там меня любили искренней. Наш двор… Это классика. С трёх сторон – трёхэтажные «офицерские» дома, подъезды увиты одичавшим виноградом, от солнца спасают гигантские тополя, поперёк дворов проходят трубы на ржавых подпорках, а с четвёртой стороны двор замыкают «ничьи» сараи, где хранится всякая ерунда тех, кто когда-то жил в нашем квартале, а потом переехал в более современные, менее идиллические районы. Тихо, мирно, в сумерках играет патефон (в самом деле зелёный патефон, который надо заводить, накручивая рукоятку), и у девочек глаза черные, непроницаемые.
Когда в соседнем дворе играли свадьбу, я напробовался шашлыков – их было около двадцати различных видов. До сих пор помню тот вкус. А на городском пляже можно было поудивляться на горянок. Они приходили прямо туда, на пляж, в своём обычном мусульманском одеянии, и стояли, задумчиво созерцая горизонт, выпятив живот, уперев руки в боки, по щиколотку в воде, не раздеваясь. Я диву давался на такое странное поведение, но дело-то простое: они ходили туда смотреть на мужчин в плавках.
Но сейчас мне вспомнилась Махачкала не по детским картинкам, а в связи с моим предпоследним визитом, когда дедушка Миша, увы, уже умер. Начало восьмидесятых, я отслужил в армии и поступил в педвуз через рабфак (иначе не смог бы, ибо в английском был безнадёжно слаб). В тот год я гнался за летом с севера на юг. Сначала был с ребятами в лодочном походе по озёрам Карелии, потом пару недель грелся на солнышке в Рязани, затем в погоне за тёплой погодой двинулся к тётушке в Таганрог, а когда и там похолодало, перебрался в Махачкалу.
Это были хорошие дни. К своему огромному удивлению, в крохотном букинистическом магазинчике около порта купил «Портрет Дориана Грея» Уальда, здоровенный молдавский том Воннегута с тремя романами и лучшими рассказами (включая «Долгую прогулку навсегда») и «Формулу Лимфатера» Станислава Лема. А потом сидел в парке, созерцая памятник Сулейману Стальскому и вдыхая ароматы легендарных розариев.
И вот, в один из дней, уже незадолго до отъезда на Север, занесло меня в местный художественный музей. Я вообще люблю посещать такие музеи и умиляюсь честной скромности экспозиции, но в этом случае повода для умиления не было. У меня глаза на лоб полезли, когда в первом же зале меня встретили изумительной чистоты работы Родченко. Насладившись, я перешёл в соседний зал, а там Ларионова, Бурлюки и прочие! И в углу – Малевич, да не один, а штук пять, и все прекрасные, как сон! В дальше – Кандинский! Целый зал Кандинского! Я решил, что спятил. Кинулся к музейному киоску, чтобы купить что-нибудь по истории этого собрания или путеводитель или хоть что-то, но не было ничего. Эстетического шока мне хватило до закрытия музея, в другие залы я не пошёл (а зря, как позже выяснилось), зато на другой день примчался по крутой, кривой, ещё до землетрясения мощёной булыжниками улице, прямо к открытию сокровищницы.
Нагляделся досыта, обозрел остаток экспозиции со скучными академистами, носителями серебряных медалей, а потом завернул на временную выставку, которую уже собирались демонтировать, и офигел вторично.
Это был крутейший авангард. Краски? Акварель, гуашь, ещё какая-то ерунда, типа мела, цветного воска и «жировых карандашей». Материал? Просто листы бумаги для оформления стенгазет. Стиль? Макс Эрнст, решивший превзойти сразу всех фовистов, и превзошедший.
Организатор выставки с кислым видом снимал шедевры со стен и сворачивал их в трубку. Я спрочил его, что это значит. Мы разговорились, и он объяснил, что работает в далёком горном ауле учителем рисования и уже несколько лет ставит эстетический эксперимент. Он учит детей рисовать чисто технически, показывает, как держать кисть, как смешивать краски, но не даёт им образцов, которым надо следовать. Аул далёкий, журналов там никто не читает, никакой печатной продукции за предеами школы нет, дети рисуют так, как им хочется. И рисуют гениально. Что там Пикассо, Матисс – неумейки в сравнении с этими горскими мальчишками и девчонками. Эти горцы каждый раз заново открывают мировой авангард, не зная о его существовании… впрочем, о существовании Айвазовского и Ильи Репина они тоже не знают… Они изобретают коллаж, фроттаж и новые техники, у которых нет названия. Они соревнуются друг с другом в оригинальности, яркости и убедительности живописи, но после двенадцати лет теряют и талант, и желание писать.
У учителя собралось несколько сотен великолепных работ, но они исчезают сами по себе, потому что акварель выцветает, дешёвая гуашь осыпается, не держится на бумаге, а денег на качественные материалы нет. Он пытается заинтересовать уникальным материалом хоть кого-нибудь, но напрасно. Вот – выставка в Дагестанском художественном музее. А дальше что? Пара статей в местной прессе. И всё.
Я бы купил альбом, потому что всё, всё без исключения смотрелось изумительно, но нет альбома. И всё уходит в песок.
Расстался я со смелым экспериментатором в смешанных чувствах. С одной стороны – пережил наслаждение от созерцания уникальной живописи и восхитился силой художественного таланта совершенно случайных ребятишек, а с другой… ну да, вы поняли.
А с авангардом я потом узнал: в 30-е годы авангардные работы “ссылали” из Моксвы и Питера на периферию, чтобы спасти от уничтожения. И картины выжили в запасниках.
Там были потрясающие работы, какими может гордиться самый лучший музей мира. Особенно Родченко там был… Чистота и ясность.
Вспомнил сейчас, как первый раз прочитал текст Джеймса Балларда. Было лето 1977 года, которое я, как всегда, проводил в Махачкале, у дедушки и бабушки. Курорт, Капийское море, сверкающее подобно расплавленному свинцу, раскалённый песок пляжа и тысячи курортников, обезумевших от скатывающегося по склону горы горячего воздуха – это важно, потому что текст Балларда назывался “Садок рептилий” и описывал момент массового самоубийства собравшихся на пляже людей, внезапно уподобившихся леммингам.
На меня «Садок рептилий» произвёл потрясающее впечатление. Он был опубликован в журнале «Англия», был очень коротким и при этом в аннотации не указывалось, что рассказ является «научной фантастикой»… Впрочем, он в самом деле не является научной фантастикой. Текст Балларда идеально наложился на окружающую меня действительность. Реальность удушающе жаркого летнего дня вдруг раскололась, треснула, распалась, как дешёвая декорация.
Никогда не забуду шок, пережитый в те минуты.
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
