Грузовик медленно и страшно сползал в пропасть, и нас, детей, выбрасывали из кузова прямо в снег. Время будто загустело, и все движения, все слова увязали в нем. Бесконечно долго я вставала на ноги, бесконечно долго падал грузовик и бесконечно долго мы, родители и шестеро детей, шли, увязая в снегу, к ближайшему селу. Вот так неудачно начался наш переезд из Кумуха в непонятную и чужую Махачкалу.
Но тут я вру, конечно, мне было всего три года, и, как все дети, я легко обживала новые пространства, новые обстоятельства, и очень скоро эта самая чужая Махачкала стала родным городом, городом детства, юности, молодости… можно не продолжать, я думаю.
Итак, мы жили на углу Советской и Горького в общем дворе на пять семей. Посреди двора какое-то время был колодец с желтой глинистой водой – это соседи кумыки строили дом и вырыли, чтобы делать саманные кирпичи, а как построились – засыпали, и стало попросторнее, больше места для игр, да и женщинам было где поговорить, посудачить. Мужики выносили на улицу табуретки и сидели там, играли в нарды, а двор был женской территорией. Помню, как одна из соседок зачитывала вслух письмо с зоны. Накануне Нового года сиделец писал матери: «И пока вы там поднимаете бокалы, мамаша, подниму я левый сапог, ударю о правый и горько заплачу». Вокруг нее стояли женщины, все сокрушенно качали головами, умиление было на их лицах. А тут мимо двора процокала в новеньких туфлях молодая девчонка-соседка, и одна из умилявшихся вдруг, растягивая слова, громко и с издевкой произнесла: «Ишь, гааамно какое! Каблуки нацепила!»
Перед праздниками разными ходил по улице участковый (мы прозвали его Хазявой за то, что букву «е» в слове «хозяева» проглатывал), так вот ходил он, в двери стучал, кричал строго: «Хазява, белить!» И все начинали белить фасады, а цоколь мазали черной сажей для пущей красоты, и улица наша делалась такой нарядной! Наряднее всех, конечно, был дом профессора Чудносветова. Тут уж, как ни старайся с побелкой, а три ступеньки, ведущие к его двери, сияющая латунная табличка с фамилией и диво дивное – электрический звонок, который мы, паршивцы, крутили и разбегались тут же – были вне конкуренции. Этот Чудносветов лидировал по всем статьям. Он, в отличие от большинства мужчин с нашей улицы, выглядел, как типичная «недобитая интеллигенция» – шляпа, трость, очки, бородка. А на его двух дочек мы смотрели, как на небожителей – нарядные девочки катались на удивительном дамском велосипеде без рамы. Мы иногда спорили – а что они едят? Наша дикая босоногая орава была всегда голодной, и, когда по улице ехала подвода с макухой, мы налетали на нее и хватали эти вкусно пахнущие семечками брикеты, уворачиваясь от злого кнута, которым возчик стегал по нашим спинам.
С едой – да, с едой было туговато. Помню, как соседский мальчик Дадайка хвастал «Я да, щаз да, сладкий-сладкий чай пил! Две ложки сахара ложил!» и для большей убедительности добавлял суровую детскую клятву: «Клянус отца и матери без газет, без бумаг!». Ну а для нас самым доступным лакомством было подсолнечное масло, мама из большой бутылки наливала его в блюдце, мы рассаживались вокруг, макали хлеб и жевали, жмурясь от наслаждения.
Неподалеку от нашего двора был еще один – огромный! Туда вела узкая дорожка, вечно залитая вонючей жижей, и все домики в этом дворе были будто сколочены из ящиков, там жило множество рыбаков, а поутру из этого двора выезжали и громыхали по камням под нашими окнами безногие инвалиды на «самокатах». Все они были страшные пропойцы. Мы бегали туда чинить копилки. Тогда у всего города были гипсовые копилки, пузатые расписные кошки с наглыми усатыми мордами и бантами. Так вот, когда копилка наполнялась – в ее днище делали дыру, высыпали деньги, а саму кошку несли на реставрацию к дяде Пете. Он брал шпатель и в момент заделывал дыру.
В этом же дворе жила моя подружка Рая Матюхина. И мама ее, и папа были рыбаками, в доме всегда сильно и тяжело пахло рыбой, а после путины в их небольшую комнатку набивались мужики, пили что-то из огромных кружек, горланили малоприличное: «Тягнут, тягнут не дотягнут за пипирку моряка!», и мать, смеясь, кричала: «Райка, не слухай!» Жили они, как я сейчас понимаю, в страшной бедности. И больше всего эту бедность подчеркивали попытки украсить комнату. На стене висела клеенка, разрисованная толстомясыми русалками у пруда, а вокруг мутноватого зеркала Рая приладила сложенные крест-накрест фантики от конфет. Все это безжалостно освещалось голой лампочкой, но Рая гордилась.
Впрочем, мы тоже не шиковали. Хотя ели с тарелок кузнецовского фарфора, а ту же затируху. Да и цены всем этим вещам никто из нас не знал, серебряные с вензелями вилки-ложки лежали в докторском саквояже, и мы их таскали, играли в песочнице. Мама моя, Умукусум была очень непрактичным человеком, помню, как на тележке возила на рынок и продавала за бесценок старинные персидские ковры, а бриллианты несла к часовщику Исе в его лавочку на Буйнакского. Торговаться совсем не умела, сколько давали, столько и брала. Когда мы с сестрами уже подросли и стали покупать себе колечки-сережки – она за голову хваталась, вспоминая о своих жемчугах в 7 рядов, о золотых запонках с 21 бриллиантом в каждой и прочих украшениях.
Тут надо, наверное, объяснить – мои родители из очень состоятельных семейств. У деда был огромный ювелирный магазин в Ашхабаде, он вообще был успешным коммерсантом, только в 25-м его убили. Прямо по дороге в Кумух. В село пришла лошадь без всадника. Бабка моя, как узнала о смерти мужа, ушла в свою комнату и, как рассказывала мама, 8 лет из нее не выходила. Во всяком случае, в дневное время никто ее не видел и всем в огромном этом доме заправляли сестры деда. Когда бабушка, уже очень пожилая женщина, приезжала к нам в Махачкалу, я смотрела на нее… с восхищением и трепетом, наверное, так можно сказать. И думала, что людей такой формации уже, пожалуй, и не осталось. То есть, думала я, конечно, другими словами, но всегда чувствовала ее инаковость. Может, это то, что называют породой?
В детстве я считала, что весь город засажен деревьями двух пород – акациями и вонючками. Друг Саша Криштопа мне все время втолковывает: «Таня, запомни, это «айвант», он же «китайский ясень» – а для меня навсегда именно вонючка. Но вот студенческие годы у меня ассоциируются с розами. Этими розами был засажен весь скверик по улице Ленина. Мы, студенты ФИЯ, играли в иностранцев и называли его Madison Square Garden, «где встретимся? На Мэдисон!». Обычно мы сидели на третьей, «нашей скамейке», прямо напротив 2-й школы, болтали, смеялись и читали вслух полузапрещенного Надсона. Мы были ослепительно молоды и одной бутылки портвейна на 8-10 человек нам хватало, чтобы чувствовать себя счастливыми и очень взрослыми. Вокруг, как ненормальные, цвели и благоухали розы, а на ногах у девушек красовались новые туфли на шпильках. Туфли от тети Аси.
Тетя Ася была грузной горской еврейкой, как тогда говорили «спекулянткой», и мы бегали к ней куда-то во дворы за Булочно-кондитерским комбинатом, чтоб прибарахлиться. В квартире всегда густо пахло рыбой, будто тут ее жарили круглые сутки, а на кровати в спальне лежал ворох юбок-кофточек-платьев с робким ароматом новой ненадеванной вещи. Цены она заламывала бешеные, а встретив тебя на улице – хватала за руку, поворачивала туда-сюда и цокала языком: «Красавица! Видишь, как тебя тетя Ася одевает?»
Когда-то, услышав о людях «целительно присутствующих в пространстве», я сразу подумала – это про Джамала. Наш друг Джамал Магомедов был научным сотрудником исторического музея, бардом, поэтом-романтиком, но, самое главное – человеком «целительно присутствующим». C ним невозможно было ходить рядом. Чтобы пересечь нашу небольшую площадь Ленина, нужно было потратить с полчаса, потому что на каждом шагу его кто-то останавливал, и завязывалась беседа. Если Джамал приезжал на соболезнование, то все жали ему руку, как родственнику усопшего, такое скорбное у него было лицо.
Помню, как-то вышла на балкон и увидела, что мимо дома – по полупустой тогда улице Кирова идет похоронная процессия, маленькая совсем. Впереди шагали пионеры с барабанами и трубами, за ними тащился грузовик. В кузове простенький гроб, а рядом с ним две старушки и Джамал. Оказывается, хоронили старенькую учительницу, и Джамал, услышав об этом, не мог не присоединиться. Хотя покойную и не знал.
Он был удивительным человеком, умудрялся даже в негодяе увидеть что-то хорошее, а в каждой официантке разглядеть королеву. Вот в нашем кругу никогда не обсуждали женщин, это считалось дурным тоном и прощалось такое только Джамалу. Он каждую свою новую знакомую описывал как невероятную красавицу, а когда видел наши циничные ухмылки, говорил огорченно: «Ну… у нее аналитический ум».
Как-то он нам срочно понадобился. В музее мы его не застали, только что ушел в Минкульт. В Минкульте сказали, что 10 минут назад убежал в библиотеку. В библиотеке развели руками – секунду назад распрощался. И тогда мы решили, что надо просто сесть где-нибудь в одном месте и подождать. Оказались правы. Джамал, обегая всех по второму или третьему кругу, наткнулся и на нас.
Его все знали, все любили, и только его жена Лариса, очень красивая ухоженная женщина, страдала от такой невероятной популярности мужа. А в 96-ом он умер, не выкарабкавшись после тяжелой операции. Лариса ушла за ним спустя два года. Мне кажется, что в каком-то смысле через Джамала весь город породнился. И когда его не стало – разорвались связи, кончилась эпоха.
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
