Нет, погоди, ты пишешь о городе, будто он вырос на пустом месте. Но наши таркинские старики рассказывали о древнем Анжи и Семендере, столице легендарной Хазарии, мол, именно тут и находились. Да и наши Тарки, они веь считались городом, пусть и по средневековым меркам, столицей таркинских шамхалов. Мой отец Арсланали говорил – кто первый кол вбил в эту землю – из нашего рода! Его старший брат историю рода писал, но на аджами. То есть язык наш, кумыкский, а алфавит арабский. Сейчас мало, кто понимает аджами, некому расшифровать. Ну и остальные аулы, уже влившиеся в Махачкалу – Альбурикент, Кяхулай, основаны выходцами из Тарков.
Наши поля были до самого озера Ак-Гёль, где сейчас твой дом стоит. А виноградники таркинские до самой фабрики 3-го Интернационала доходили. И бахчи арбузные не забудь, это уже на караманах, где сейчас весь берег в пансионатах, гостиницах и дачах. Отец рассказывал, как еще маленьким ездил с матерью на наши поля. Еду отвозили ялчы – наемным работникам по-нашему. Бабушка к поездке принаряжалась, сидела в дрожках в белом хабалае, перехваченном золотым поясом с камнями, на голове белый же кружевной тастар (бабка сама прекрасно вязала кружево, все таркинки были рукодельницами, золотошвейками) и обязательно брала с собой белый шелковый зонтик с кистями. С ним же и к роднику ходила. Кувшин, значит, на плечо, зонт над головой — идет за водой. Мне дали имя Шейит-Ханум в ее честь, но сельчане редко звали ее по имени, чаще Акъ-сюек, Белая кость. Отец рассказывал, что единственный раз видел бабушку в испачканном платье. Жандармы уводили ее брата Гаписа, и она со двора бросилась за ним птицей, забыла обо всем и что калитка из цельных бревен открывается вовнутрь тоже забыла. И ударилась лицом и грудью. Выбила зубы себе. Отец говорил – это было торжественно и страшно – кипенно-белое платье, залитое яркой кровью.
А с Гаписом была такая история. Ему засватали девушку, но не разрешали ее проведать. По нашим адатам нужно каждый раз получать разрешение, это ж тебе не город, где все было бы проще, наверное, в Тарках жили по своим строгим законам. А Гапис был парень горячий, нетерпеливый, полез через окно, просто повидать, поговорить. Но его увидели. И дед невесты обругал, мол, молокосос, что себе позволяешь? Тот не стерпел такого оскорбления. Отвечать, ругаться не стал, не в его характере было. Пошел, взял пистолет отца, вернулся и застрелил деда невесты. Скрываться не стал, бросил пистолет там же, рядом с телом и пошел домой дожидаться жандармов. Такие вот представления о чести, да. И даже каторга его не сломала. Вернулся таким, как был, и привез с собой жену Марию, генеральскую дочку, между прочим. Она приняла ислам, выучила кумыкский и прожила тут всю жизнь. Терпела и бешеный нрав мужа (он ходил с длинной плеткой и часто пускал ее в ход), и трех жен, которых он взял уже после нее.
Так вот, о бабушке. Когда мой отец ушел на фронт, она очень тосковала. На старшего сына уже получила похоронку и теперь за второго сердце болело. Брала маленькую племяшку, дочь Гаписа, выходила на пригорок и часами стояла там, глядя в сторону Махачкалы, в сторону вокзала. Девочку держала на руках, и та, уже состарившись, вспоминала, как прижималась своей щечкой к мокрой щеке тетки и слушала, как та речитативом напевает-наборматывает – «Увижу и я своего сына, вернется ли он ко мне…». По-русски это называется плач, да? Не увидела она больше своего сына. Не дожила. Но не увидела и другого – депортации.
12 апреля 44-го года по Таркам прошли отряды НКВДшников. Сутки дали на сборы, а потом погрузили жителей на телеги, арбы и вывезли всех. Представляешь, что там было, какой ад? Крики, плач, проклятия, мольбы. Вся эта волна человеческого горя катилась по нашим таркинским улочкам и выплескивалась на равнину. А там, на равнине, разбивалась о город, который жил, как обычно, учился, работал, ссорился, смеялся, что-то праздновал, ждал от близких весточки с фронта. И мне кажется, города эта беда моего народа особо не коснулась.
Я родилась в 47-м, уже в Баммаюрте. Это чеченское село, только чеченцев из него выселили. Их репрессировали, нас депортировали. Дважды пепелище, считай. Горькое место. Туда и приехал после войны мой отец. Там и с мамой познакомился, ей 16 было, отцу 26. Она рассказывала, как на следующий день после свадьбы стали приходить к ним соседи. Приходили, поздравляли еще раз и, уходя, уносили с собой – кто стул, кто ковер, кто посуду. И лишь тогда мама поняла, что все это собирали с миру по нитке, чтоб они могли свадьбу достойно справить. А когда ушли все, молодые остались в голой комнате, где всего имущества было старое стеганое одеяло и отцова шинель.
Когда мне было 5 лет, мы вернулись. Все расхищено, разрушено, осквернено. Пока отец строился заново, мы жили у того самого сурового дяди Гаписа. Окна наши смотрели прямо на Махачкалу, но в сам город мы спускались редко. Только в классе 6-7-м я впервые искупалась в море, хотя, что там идти, казалось бы! От нас до моря минут 40-45 ходу. Купались мы в платьях, а потом переодевались в сухие, что мама с собой захватила. Позже освоились, сами бегали на море и даже надевали купальники, правда, обязательно закрытые. А платок я впервые сняла, когда уехала учиться в Буйнакск, а потом – в Москву. Но и сейчас, хотя давно живу в Махачкале, если поднимаюсь в Тарки – голову платком покрываю. Это не лицемерие, это такт, дань уважения к людям, которые по своим адатам тут живут испокон веков.
У нас женщина, если с маленьким ребенком надо было пройти через очар (годекан по-нашему), подзывала какую-нибудь девочку и малыша передавала ей, чтоб несла за матерью. И если женщина в положении об этом ни отец, ни братья знать не должны были. Или вот мужчина заходит в дом и говорит жене – иди на улицу, там твоего сына бычок бодает. Так было принято, наши за свои обычаи держались и всех делили на «таркинских» и «чужих». Даже жениться или выходить замуж полагалось только за своих.
Думаю, мы, таркинцы, жили в уникальных условиях. Вот тут у нас был патриархальный уклад, сельский уклад, а буквально через 10-
Вот я попадаю иногда на перекресток Кирова и Аметхана Султана и сразу вспоминаю, что тут были наши огороды, а на канале Октябрьской революции стояли такие «мельнички» поливочные с консервными банками на лопастях. Маленькой я часами могла сидеть рядом и смотреть, как в банки набирается, а потом выливается на поле вода. А где сейчас ресторан «Южный» когда-то был «пир», святое место, говорили – могила шейха там. Маленький домик для молитв и рядом деревья с привязанными ленточками и платками. Говорят, когда равняли его с землей – трактор опрокинулся.
Нет во мне обиды, злости, наверное, все закономерно, села поглощаются городами, но есть тоска какая-то, давняя глухая ноющая боль. Особенно, когда вижу, что от крепости Бурной, древней, еще, кажется, Петровских времен крепости – почти ничего не осталась. Люди растащили камни на новые постройки и историю Тарков рвут по частям.
Я давно уже живу в Махачкале, это мой город, но помню, что я таркинка, еду по городу и машинально поднимаю глаза, смотрю на склон Тарки-Тау. Там мое село и отцовский дом, выстроенный его руками. И хотя мне его не рассмотреть, но я знаю, что он там, что солнце, пробиваясь сквозь виноградные листья, накрывает наш дворик тенью, ажурной, как бабушкин тастар, и это будто придает мне силы. И каждый, кто оттуда, мне близок. Знаешь, когда училась в Москве в Литинституте, меня раз вызвали в деканат, говорят, тебя ищет Арсений Тарковский. Купила цветы, торт, иду в Черняховский переулок и думаю – вдруг шутка какая-то, ошибка? Говорили, что он из рода шамхалов таркинских, но кто знает… И вот стучу в дверь, он открывает и кричит в глубь квартиры: «Таня, встречай, пришла моя кумыкская подданная!» На подданную я обиделась немного, но за то, что помнит, откуда он родом, за то, что гордится этим, – сразу простила ему все.
Редакция просит тех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились семейные фотоархивы, звонить по номеру: 8-988-291-59-82 или писать на электронную почту: pressa2mi@mail.ru или mk.ksana@mail.ru.
