Нежность захлестнула Шахрузат, словно медовый ручеек влился в сердце. Она стала целовать его, а когда он уснул, убаюканный ее поцелуями, она взяла балхарский глиняный кувшин, полный свежего меда, захватила деревянную ложку и пошла по аулу.
– Тагир сегодня сказал первое слово, сладкое, как этот мед, – говорила она соседкам и протягивала им ложку, с которой ручейком стекал мед.
– Пусть на устах его рождаются только сладкие слова, – отвечали соседки, пробуя мед.
Домой она вернулась только тогда, когда опустел кувшин. Тагир уже проснулся и плакал. Шахрузат помнит, как она, чувствуя себя легкой и молодой, подбежала к колыбели и стала качать ее, напевая.
И вот теперь она покачивает пустую колыбель. А Тагир, ее выросший сын, ее надежда и защита в старости, смотрит на нее странными, бессмысленными глазами и собирает снег в деревянную колыбель.
«Что же я делаю? – опомнилась Шахрузат. – Нельзя же качать пустую колыбель! Это плохая примета». А что ей приметы, если колыбель пуста, как заброшенное гнездо. Сколько раз она мечтала, чтобы сын Тагира улыбался ей из этой колыбели, чтобы она пела внуку колыбельные песни, как когда-то сыну.
– Самый маленький мальчик,
Самый ценный мой клад.
Шелковистее шерсти
Самых белых ягнят, – запела Шахрузат. Она забыла, что качает пустую колыбель. Слова летели легко и плавно, будто весенние птицы. И казалось, от их тепла тает снег, роняют капель сосульки, звенят ручьи… Шахрузат пела, и за словами песни вставала ее прожитая жизнь…
И снова это был сон, ласковый и теплый. И она входила в него счастливой и забывчивой. Словно не было ни горя, ни утрат. Тогда она работала санитаркой в медпункте, но мыслями была всегда дома, с сыном. Он заполнял всю ее жизнь. Первый школьный звонок, двойка за невыученный урок, пионерский галстук, сшитый из ее девичьей блузки – все отпечаталось в памяти, как резьба на камне. Вот уж давно Тагир ничего не помнит, а она все хранит эти давние приметы его детства. Рос он здоровым и красивым. А каким он был юношей! Девушки заглядывались на него.
Шахрузат мечтала рано женить Тагира, потому что он у нее был единственный. Как говорят в горах, один сын, что одно полено в очаге, оно не дает пламени. Один сын, что одноногий калека. Он не может танцевать. Один сын, что однорукий. Одной рукой в ладоши не захлопаешь. Ранорожденные сыновья братьями будут для молодого отца. И потому Шахрузат, как четки, мысленно перебирала всех девушек аула.
Но в один прекрасный день вопрос этот решился сам собой, неожиданно для Шахрузат. В тот день крошечные аулы, расположенные так близко друг от друга, что женщины одного могли перекликаться с женщинами другого аула с крыш или веранд своих домов, собрались встретить зарю на Горе родников. На этом празднике были и вчерашние десятиклассники, а среди них и Тагир.
Весной гора меняла свою ледниковую шубу на зеленое хабало. Но главное, вся она журчала, звенела, переливалась родниками, и родники эти считались священными, потому что они носили имена тех, кто украсил подвигами эти горы, тех, чья слава оказалась длиннее их жизни. Весной, когда стаивал снег и сползала вниз тяжелая корка льда, открывая под собой свежую нежную зелень, родники журчали хрустально и чисто, как бы напоминая о продолжении жизни погибших. Они были так же молоды, так же полны сил и надежд, как те, кто уже больше никогда не придет послушать их песню. Каждый год, чтобы почтить память героев, весной приходят сюда люди. Праздник этот назван ими праздником родников.
Юноши здесь выбирают себе невест, а старики вспоминают свою молодость. Как это было похоже на юность Шахрузат, на ее первый весенний праздник, кончившийся для нее так печально, и в то же время так непохоже на других. Тогда юноши славились не только своей отвагой, а девушки красотой, но и тем, сколько баранов в хозяйстве их отцов.
Теперь все было иначе. И Шахрузат, отогнав горькие воспоминания, с надеждой и опаской смотрела на сына. Что же он мешкает? Уже почти все девушки разобраны. Неужели ждет, когда останется самая невзрачная? И чего он стоит там, на утесе, – волновалась Шахрузат, как будто сейчас время мечтать. Но вот он спрыгнул с утеса и… Шахрузат насторожилась – прошел мимо своих сельских девушек и остановился возле жителей аула Занды. Шахрузат закрыла глаза и почувствовала, как ослабели ноги. Неужели он выберет девушку из другого аула?
Когда же она открыла глаза, сын стоял, преклонив голову перед смуглой, очень юной девушкой в пестром гормендо.
Щеки Шахрузат горели так, будто на них упало по спелой вишне. Она сделала шаг к Тагиру, но какая-то пожилая женщина – бабушка или тетка девушки – удержала ее за локоть. «Откажут», – взволновалась Шахрузат и тут же поняла, что она не переживет этого позора. Но девушка, помедлив мгновение, отдернула руку и поплыла в танце. У Шахрузат отлегло от сердца.
«Сладкое место выбрал Тагир. Это Зарифат, дочь колхозного пчеловода», – услышала она и поймала на себе чей-то ядовитый взгляд. Она огляделась вокруг. Женщины аула Занда смотрели на нее враждебно, а старики цокали языками, что означало неодобрение. В горах выдавать дочь замуж в чужой аул считалось позором для родителей и унижением для невесты. «Лучше подметки в своем ауле, чем сапоги в чужом», – гласила пословица.
И все-таки вечером совет старейшин аула Бархал отправился в аул Занда.
Это была целая праздничная процессия. Женщины несли на головах большие деревянные миски, полные ореховой халвы. За ними шла бурая корова с привязанными к рогам парчовыми платками и два барана, на рогах которых, как флаги весны, развевалась зеленая парча с рисунком, вытканным золотом. На кончиках рогов горели старинные серебряные чирахи.
Если бы Тагир выбрал девушку из своего аула, было бы достаточно и одного барана. А здесь перед любопытными глазами двух аулов разве можно ударить лицом в грязь? Да и чего жалеть? Разве не для Тагира она все это скопила? Разве не ради этого дня она и жила?
Хоть и все приготовлено на славу, а все-таки тревожно – вдруг откажут. Как-никак не хочется отдавать дочь в чужой аул. Но еще издали они увидели, что на крыше одного из домов горит чирах: значит, их ждут. Как только процессия подошла к воротам, двери распахнулись, кто-то ударил пальцами по струнам пандура, зазвучала песня. До утра веселились в ауле Занда. А свадьбу договорились сыграть осенью в самое щедрое, самое богатое время года.
Но свадьбе этой, как и сотням других свадеб того года, не суждено было состояться. Началась война. То место, где висела отцовская бурка и шашка Тагира, теперь пугало пустотой. Осталась Шахрузат одна у холодного очага. Горб мешал ей работать в поле или ходить за отарами, и потому она стала нянькой для всех ребятишек аула. Брат ее Магомед погиб в первый же год войны, а Тагир дошел до самого Берлина.
…В тот последний год войны в горах рано началась весна. Еще по всем приметам пора лютовать морозам, а на крышах уже повисли сосульки, и на скалах обнажились первые проталины. Как-то Шахрузат счищала лед с крыльца, и пришла ее навестить Зарифат. Девушка протянула Шахрузат кастрюлю с чуду из крапивы.
– Неужели уже есть крапива? – удивилась она тогда.
– Да, вчера утром я пошла в Бакда и вдруг вижу, что-то зеленеет, нагнулась, а это крапива, свежая, такая мягкая. А рядом еще и еще. Стала я собирать. Решила и тебе принести…
– Спасибо, счастье нашего дома, ах, как любил Тагир чуду из крапивы. Бывало, притащит целую охапку…
– Не расстраивайся, тетя Шахрузат. Наши уже до Берлина дошли. Скоро и Тагир вернется.
– Иншаалах, доченька, – и Шахрузат вывалила из кастрюли чуду, истекающее маслом.
В это время на лестнице раздались шаги.
– Почтальонша, – радостно крикнула Зарифат и бросилась к дверям.
– Письмо! – закричала она, возвращаясь. – Тетя Шахрузат, от Тагира…
Вдруг Зарифат побледнела.
– Это не его почерк!
Обе женщины посмотрели друг на друга.
Зарифат вертела в руках солдатский треугольник, не решаясь раскрыть его.
– Читай! – приказала Шахрузат. Ее лицо посерело, но была в нем такая решимость, что девушка мгновенно развернула письмо.
«Пишет Вам медицинская сестра. Ваш сын лежит в госпитале с сильной контузией…»
«Живой! – билось в сознании Шахрузат. – Иншаалах, живой!» И, откинув голову, она засмеялась. А слезы текли и текли из глаз…
Кончилась война. Но Тагир, ее сын, все еще не возвращался домой. Три года перевозили его из одной больницы в другую, пока, наконец, Шахрузат не забрала его домой.
Встреча эта была горькой: сын не узнал мать. Да и она в этом измученном бритом человеке, с тупым бессмысленным взглядом и бессвязной речью с трудом узнала своего сына.
И потекли дни, тяжелые и туманные, как отрывистые сны. Летели годы, старела Шахрузат, обзавелись семьями ровесники Тагира, а он не менялся. Босой с распахнутой грудью в любое время года он бродил по аулу, пугая своим видом ребятишек. У него были такие причуды: весной он любил собирать землю, а зимой – снег. Шахрузат уже привыкла ходить за ним по аулу и поднимая со снега, вести домой. Но к одному она привыкнуть не могла. Это был его хохот. Истеричный, дикий… После такого припадка он долго лежал без сил, и Шахрузат стирала пот с его лба.
Его бывшая невеста долго не выходила замуж, хотя Шахрузат несколько раз посылала сказать ей, чтобы она не ждала Тагира. Но что-то удерживало Зарифат от замужества, хотя в доме Тагира она не появилась ни разу, и Шахрузат вот уже несколько лет не встречала ее.
Но однажды, возвращаясь с мельницы, Шахрузат остановилась на полпути: мешок муки сполз со спины ослика. Как ни старалась, она не могла переместить на прежнее место тяжелый мешок. Вдруг из-за поворота показались две фигуры – мужская и женская. Шахрузат облегчено вздохнула. Женщина тонкая и молодая, несла на руках ребенка, мужчина опирался на костыль, с трудом выбрасывая вперед деревяшку ноги.
Когда они приблизились, в женщине она узнала Зарифат. Нет для матери большей обиды, чем увидеть невесту сына женой другого. Что-то твердое и жесткое подкатило к ее горлу. «Только бы они прошли мимо, только бы не заметили», – подумала она, отворачиваясь и загораживая собой ослика. Но мужчина заметил.
– Что, мать, мешок перевернулся? – сказал он весело и, подойдя к ней, быстро и ловко водрузил мешок на спину осла.
Зарифат отвернулась и кончиком платка накрыла ребенка.
…Давно уже легла ночь над горами, пустая и гулкая зимняя ночь. Погасли огни во всех окнах. Только Шахрузат сидит у себя во дворе над пустой люлькой и, покачивая ее, поет одну за другой колыбельные песни.
Лучшим в ауле будь-будь,
Быстрым, как пуля,
Будь-будь.
Будь весел и молод,
Сын молодца,
Будь сильным, как молот
У кузнеца…
Во рту стало сухо и язык онемел, когда рядом она почувствовала дыхание. Это Тагир подошел и сел перед колыбелью. Он слушал мать, чуть склонив голову, как слушает птица пение другой птицы, как слушает собака звуки и шорохи, как слушает конь голос человека. И впервые за все время его болезни она почувствовала на себе не тупой, не безжизненный, а какой-то испытующий, вопросительный его взгляд.
И тогда Шахрузат схватила горсть снега и, проглотив его, снова начала петь. Она вспоминала и пела старинные колыбельные песни, песни своего детства, колыбельные песни, которые она ему пела. И странно, давно забытые, затерянные слова возникли со дна ее памяти и становились в стройный и ладный ряд. Она пела, и тридцатипятилетний сын, сидя перед ней на крыльце, слушал ее. И мать видела, как яснели, грустнели, бушевали его глаза.
Язык у нее уже стал деревянным, и плевала она кровью, но она пела и пела, боясь, что, если хоть на миг перестанет, снова бессмысленными станут эти родные глаза, в которых теперь, оттаявший, светился мир. И когда иссяк запас песен, она тут же стала придумывать их сама, а потом снова повторила ту, самую первую:
Я колыбель качаю,
Будто бы шар земной.
Баюшки – баю-баю,
Спи, человечек мой.
И на коне будь мудрым,
Не загоняй коней.
Солнце восходит утром
Из колыбели твоей.
Тагир приподнялся, приблизил свое лицо к ее лицу, глаза его выражали беспокойство, а губы шевелились, словно он пытался вспомнить и сказать что-то самое важное на свете. И, наконец, губы его, как тогда, тридцать пять лет назад, разжались и трудно вылепили: «Ба-ба!», «Дир хирияй ба-ба!».
Голова у Шахрузат закружилась, в ушах зазвенело, и песня ее, пролетев над горами последний круг, смолкла. И в этой тишине она снова услышала самое первое, самое давнее, самое сладкое слово – «Ба-ба!».
